«Батон с северными ягодами — самое вкусное, что я ел в своей жизни»: как я ездил в экспедицию по Русскому Северу — восстанавливать храмы
Неделя из жизни студента МГУ — без интернета, привычной еды и друзей
Хотите уйти в лес трогать траву? Есть отличный вариант — запишитесь в экспедицию на Русский Север и помогите отреставрировать храм. О том, как это сделать, как это происходит и как помогает изменить отношение к жизни, мы поговорили с Антоном — студентом философского факультета МГУ, который целую неделю прожил без связи, супермаркетов и электричества в старообрядческой деревне.
«Они довольно часто просят купить им 100 кубометров досок»
Я родился на Севере, в Мурманске, но в детстве семья переехала в Белгород. Мне там не нравилось: странный город, странная погода и очень странные люди. Я всегда идентифицировал себя как северного человека и пытался это звание чем-то подкреплять. В 18 лет я наткнулся на фильм «Атлантида Русского Севера» — это документальная картина о том, как живут люди на Севере и как пытаются его сохранить. Вдохновившись этим фильмом, начал искать способы, как попасть в эти края. В итоге нашел два фонда, которые активно организовывают туда экспедиции, — «Общее дело» и «Вереница».
Фонд «Общее дело», с которым я ездил, — самый большой, но при этом мегаправославный. Он связан с РПЦ, поэтому может привлекать хорошие деньги и ресурсы и работать с несколькими проектами одновременно. А «Вереница» — маленькая, она полностью самостоятельная и некоммерческая, она скорее про культуру и искусство, чем про религию. Фонд живет на донаты, причем это необязательно должны быть деньги: они довольно часто просят купить им, например, 100 кубометров досок. И предприниматели из Архангельска, у которых есть своя лесопилка, делают фонду такие подарки.
Я специально поехал в самую сложную экспедицию сезона — в деревню Усть-Нерманку в Лешуконском районе Архангельской области. Это место считается одним из самых диких и заповедных районов области. Мы восстанавливали там церковь Екатерины, построенную в третьей четверти XIX века. Сама деревня заброшенная, рядом, где-то в шести километрах, есть еще живое село Юрома. И больше ничего.
«Мы стояли обязательно лицом к солнцу и молились»
Мы приехали туда на неделю полноценной работы, с группой встретились уже в Архангельске на ж/д вокзале. Потом семь часов ехали в «газели» до деревни по грунтовой дороге. Питание организовывали себе сами: заехали по пути в магазин. Это был последний супермаркет в округе, в поселке Пинега. Лесопромышленный городок, который сейчас производит ужасающее впечатление: «Магнит», четыре барака и безостановочно проезжающие лесовозы. Закупившись там, мы сделали, кажется, месячную прибыль этому магазину.
Самое смешное — из-за того, что фонд православный, приехало много верующих волонтеров, у которых в тот момент был пост. Но ввиду того, что работа предстояла тяжелая, настоятель фонда дал разрешение в пост есть рыбу. То есть благословил послабление, потому что дело богоугодное.
У нас не было никакого мяса, только рыбные консервы, овощи, удивительным образом были какие-то сладости. Кто-то даже привез с собой банку «Нутеллы»
Староста села открыл нам один из заброшенных домов, чтобы мы могли расселиться и организовать какой-то штаб. Несмотря на то что дома там заброшенные, внутри они остались нетронутыми. В нашем жилище, например, сохранились красный угол и русская печь. Дом был одноэтажный, двухкомнатный и гигантский, как все северные избы. Но на всех его всё равно не хватило, поэтому я жил в палатке. Как выяснилось потом, это было очень грамотное решение: в дом залетают комары, а в палатке оказалось комфортнее.
Каждый день назначали нового кострового: человек должен был встать в пять утра, собрать костер и поставить воду. Потом просыпались еще два дежурных — они готовили завтрак. Подъем для все остальных — с полседьмого до семи. Сначала читалось утреннее правило: мы стояли обязательно лицом к солнцу и молились. Я поначалу тоже участвовал, хотя не знаю молитв и у меня не было молитвослова с собой. Но я стоял вместе с ними и пытался погрузиться в сакральное. Правда, под конец экспедиции решил скипать это событие.
«Батон с северными ягодами — самое вкусное, что я ел в своей жизни»
После молитвы мы собирались на завтрак и в восемь утра уже приступали к работе. Рабочий день был с восьми утра до шести вечера с двухчасовым перерывом на обед и тихий час. В это время кто-то дремал, кто-то ходил на речку купаться, кто-то просто своими делами занимался. И еще было два перерыва по 15 минут — попить кофе и покурить.
Самый вайб — мы приехали в августе, как раз на сезон ягодок. Те, кто не был в трудах, ходили в лес. И у нас практически каждый день была перетертая с сахаром ягода. Старожилы приносили нам местную рыбу, из которой мы варили уху. Но вообще, больше всего мне запомнился батон с северными ягодами — самое вкусное, что я ел в своей жизни.
В шесть вечера мы уходили из храма на ужин. После ужина все разбредались по своим делам. Учитывая, что там не существовало такого концепта, как электричество, кто-то все-таки умудрялся читать книжки с налобным фонариком. Помыть посуду после ужина — тоже целый квест: нужно натаскать ледяной воды из ручья, от которой сводит руки. Моющих средств особо не было, а те, которые были, не мылились, потому что вода родниковая. Вечером мы в основном просто сидели у костра, болтали, смотрели на звезды и медитировали. Я помню очень классный разговор, когда все узнали, что я учусь на философа-религиоведа. Этот факт очень заинтересовал моих коллег, и мы подолгу разгоняли идеи русской философии. Православная публика очень радовалась, что современная молодежь такая талантливая.
Гендерный состав экспедиции был 50 на 50. Люди собрались абсолютно удивительные. Из молодежи был я, еще одна девчонка и один парень
А все остальные — среднего возраста, примерно 40+. По социальному происхождению — вообще феерия. Парень моего возраста, русский, давно уехал по работе жить в Германию и теперь старается каждый год возвращаться в Россию, конкретно чтобы восстанавливать храмы. Он очень угорал по всей этой русской культуре. Девушка училась на славянской фольклористике и немного клонилась в эзотерику. Был еще мегапозитивный мужик из Волгограда, у которого было шесть детей и который работал дальнобойщиком. Были две бимбо-москвички, вроде воцерковленные, но скорее исповедующие «гражданскую» религию, которые занимались какой-то коммерческой историей. Еще была хранительница Политехнического музея. У нее у единственной чуть-чуть ловила связь, которой хватало на то, чтобы отправить СМС.
Лично у меня интернет пропал еще при выезде из Пинеги и больше не вернулся. Хранительница связи записывала номера и текст сообщения в блокнотик и уходила на шесть километров в одну сторону, чтобы отправить СМС ото всех, кто просил.
Командир экспедиции — инженер-строитель, бизнесмен, который занимался изготовлением деревянных сооружений, в том числе храмов. Он как раз и вел утреннее правило. Был немного странноватый мужчина аутичного вида, который всю жизнь хотел быть плотником и, собственно, был плотником. Еще помню девушку-иконописца, которая даже в артели состояла. Она открыла мне глаза на то, что роспись церквей — адский труд. Но у всех была примерно одна мотивация — прочувствовать Русский Север.
Относительно храма нашей главной задачей была консервация — мы должны были сделать так, чтобы он не разваливался дальше. Там была колокольня, которая начинала коситься, поэтому нужно было внутри поставить подпорку. Второе направление работы — полностью переложить крышу и затянуть ее изоляцией, чтобы внутрь не затекала вода. Все работы были высотные: мы целыми днями находились на крыше храма в +28 градусов жары. Пока работали, обнаружили, что в советское время этот храм использовался как амбар: нашли внутри надпись, нацарапанную гвоздем, от 1931 года.
«Сегодня храм является культурной ценностью, завтра — уже нет»
Чтобы поехать в такую экспедицию, нужно просто оставить заявку, в целом у фонда нет причин кого-то отсеивать. Правда, бывают очень сложные поездки. Вообще, есть три вида экспедиций: реставрационные, консервационные и поисковые. Поисковые — самые сложные, когда ты ездишь по местам, где примерно могут располагаться памятники. Нужно туда приехать, всё замерить и отфоткать. То есть целый день ходишь и фоткаешь каждый квадратный метр этого храма, чтобы отправить реставратору или инженеру. Такие экспедиции маленькие, и в них берут ребят, которые уже на опыте, потому что придется ходить пешком по 20–30 километров в день. А в реставрационные и консервационные экспедиции берут практически всех. С тобой могут просто поболтать, спросить, что ты хочешь от этой поездки и так далее. Они изначально просят: если есть какие-то серьезные ограничения по здоровью, лучше отказаться. Не надо мучить их и себя. Ты ответственен за себя, если решил поехать.
Туда можно поехать, даже если ничего не умеешь: тебя либо научат, либо как-то всё равно найдут работу. По приезде старший по экспедиции узнает, что вы вообще можете делать. Я, например, особо не умею обращаться со всяким ручным инструментом типа болгарки и лобзика.
Но я не очень большой и очень худой, поэтому мне дали в руки шуруповерт и сказали лазить по склону храма, привинчивать листы металла
Страшновато, потому что ты стоишь без страховки под углом 90 градусов в неустойчивой позиции на лесах. Есть только каска. Если соскользнешь, то главное — падать на живот, а не назад и надеяться, что тебя кто-то подхватит, подстрахует. Сам храм высотой 2–3 этажа хрущевки. Упасть будет не очень приятно.
На Севере очень много построек, которые нуждаются в реставрации. Недавно «Вереница» нашла в Архангельской области расписной дом со львом — памятник крестьянского зодчества. Я даже сам донатил на это. Еще они восстанавливают пожарную каланчу. Каланчи — это стремительно исчезающее архитектурное сооружение в России. Многие посносили еще в Союзе за ненадобностью, некоторые остались в качестве музейных экземпляров на территориях пожарных частей. Но в основном их практически нигде не осталось.
Вообще, в мире не так много памятников деревянного зодчества сохранилось: у нас совсем чуть-чуть, в Финляндии и в Норвегии. Там над этими деревянными церквями трясутся адски, вообще никого к ним не подпускают. А у нас это всё гниет и падает. Это никому глобально не нужно, никакой госистории нет, только два-три публичных фонда. Музейщики не могут браться за всё. Они реставрируют только те объекты, которые прошли экспертизу на культурную ценность. А это понятие в России законодательно очень размыто. Сегодня храм является культурной ценностью, завтра — уже нет.
«Я ему отдал пачку сигарет, а он мне — резную утку-манюшку»
Село, в котором мы остановились, было очень маленькое, старообрядческое, постоянное население, не считая дачников, — примерно человек 30–50. Местные обычно с восторгом относятся к таким экспедициям. Для них, когда кто-то приезжает, — это большая радость. Они ценят, что мы не туристы, а приехали помогать. Нам максимально способствовала местная власть. Ну, то есть сельский староста — это единственный признак власти на таких территориях. Была забавная история, когда в последний день у нас образовалось очень много строительного мусора, и, чтобы его вывезти, власть напрягла местного тракториста. Пока мы ему грузили всё в трактор, он залпом выпил пузырь водки и уснул… К нам прибежали из села и потребовали тракториста, потому что он у них всего один на всю округу. В итоге как-то его растолкали и он уехал с нашим мусором.
Мы закончили работу на целый день раньше, поэтому я пошел поглубже к людям и познакомился с одним мужичком. У меня тогда были сигареты европейские — синий «кэмэл» из дьюти-фри. Я его угостил этими сигаретами. Он сказал, что такого табака в жизни не курил. Поэтому мы с ним решили произвести обмен: я ему отдал пачку сигарет, а он мне — резную утку-манюшку.
На самом деле я даже не знаю, сколько ей лет, потому что этому деду было к восьмидесяти, а он сказал, что ее резал еще его дед
Он поделился многим о деревне и о жизни. Очень сетовал на рыбнадзор, который запретил ловить рыбу сетями. Местные жители причисляют себя к поморам, и их предки столетиями ловили здесь рыбу, а теперь, если служба заметит, отбирает и сети, и мотор от лодки. Еще он посвятил меня в концепцию автолавки. Я слышал про это явление, но никогда не был в тех районах, где это реальность. Грубо говоря, с более-менее постоянной регулярностью им привозят только хлеб. Остальное приезжает раз в две недели. Но это не сильно их смущает, они привыкли жить на своем и ни от кого не зависеть. Он меня тоже расспрашивал про жизнь, про Москву. Я говорю: «А вы были в Москве?» «Нет, ни разу. Даже не хотел никогда».
На самом деле я не уверен, что этот храм вообще нужен был местным жителям. Были люди, которые говорили: «Да, хорошо, если бы было место, куда мы могли бы пойти помолиться, и чтобы на нас это не упало». Кому-то просто индифферентно. Но самое классное мнение, которое я слышал, — даже если этот храм никому не нужен, обновление вселяет в любой населенный пункт жизнь. В селах самые важные места, которые являются признаками жизни, надеждой на то, что населенный пункт не умрет, — это традиционно церковь и школа.
«Моешься, а рядом форель плывет и хвостом бьет»
Я специально поехал в самое далекое абсолютно великое место: там в 100 километрах по прямой сожгли протопопа Аввакума. Это было удивительно — понимать, что вокруг тебя глобально нет никаких населенных пунктов, нет интернета, по существу, вообще ничего нет. И особенно необычно — ты полностью подчиняешься световому дню. Ты встаешь вместе с солнцем, и после того, как солнце сядет, тебе нечего делать. Это очень сильно успокаивает и замедляет. Тем более неделя без интернета и вообще без связи. Тяжело и непривычно было только в первый день, а потом вообще супер. Пропадает даже желание к телефону обращаться: то, что происходит вокруг тебя, намного интереснее. И несмотря на то, что это была неделя довольно серьезного физического труда, по сути полноценные рабочие дни, я приехал оттуда отдохнувшим. И сильно загоревшим! Это всё драгоценный опыт: пожить в палатке, поесть то, что ты обычно не ешь, помыться неделю в ледяной речке с сильным течением. Моешься, особенно под вечер, а рядом форель плывет и хвостом бьет.
Единственная вещь, от которой мне было адски плохо первые дни, — это мошка. Я знал, что она там будет, но не осознавал, что это. Еще в подростковом возрасте, читая воспоминания Лихачева о заключении на Соловках, я удивлялся, что самыми страшными словами человек в ссылке описывает именно этих насекомых. Действительно, от нее не помогает ничего: мошка залезает под куртку, под штаны и не просто кусает, а прогрызает «дорожки». Где-то на третий день я просто смирился. Я не против побыть кормом для местной природы.
Я ехал в том числе поискать религиозный опыт, но ничего не вышло. Не прочувствовал. Наверное, это из-за того, что я религиовед. Очень тяжело погрузиться вообще в какую-либо религию, потому что сразу начинаешь всё деконструировать. Там скорее можно поверить в какие-то дохристианские, природные силы. Ты во власти всего этого, и тебе некуда спрятаться. Потому что вокруг нет больше ничего.
Обложка: © личный архив героя материала