«Жизнь»: рассказ Виктора Ремизова, который растрогает всех, кто проводил лето у дедушки в деревне

Со­ве­ту­ем пе­ред чте­ни­ем под­го­то­вить но­со­вые пла­точ­ки. Мы, на­при­мер, к сле­зам го­то­вы не были и вы­ти­ра­ли их ру­ка­ва­ми. Не будь­те как мы. И чи­тай­те пе­ре­из­да­ние «Ке­тан­ды» Вик­то­ра Ре­ми­зо­ва. С раз­ре­ше­ния из­да­тель­ства «Аль­пи­на.Про­за» пуб­ли­ку­ем один из рас­ска­зов из это­го сбор­ни­ка.

©

издательство «Альпина.Проза»

---

Сту­дент Мос­ков­ско­го уни­вер­си­те­та Алек­сандр Па­ра­мо­нов бег­ло про­чи­тал пись­мо. Дед, как все­гда, по­дроб­но и длин­но опи­сы­вал свою де­ре­вен­скую жизнь: пен­сию по­лу­чил, по­чи­нил кры­шу, ка­кой-то даль­ний род­ствен­ник по­мер — Саш­ка и не слы­шал о нем ни­ко­гда. В кон­це пись­ма опять нос­ки про­сил: «…как у Шур­ки, пом­нишь, без ре­зи­нок, а то ноги за­те­ка­ют». Пись­мо было неин­те­рес­ное, а за нос­ки стыд­но ста­ло.

На сле­ду­ю­щий день Па­ра­мо­нов ушел по­сле вто­рой лек­ции и ку­пил — имен­но та­кие, ка­кие дед про­сил. Ка­ра­ме­лек еще два ки­ло­грам­ма до­ба­вил и, не по­ле­нил­ся, до­е­хал до цен­траль­но­го поч­там­та, что­бы по­быст­рее до­шло.

По­сы­лоч­ный ящи­чек по­лу­пу­стой по­лу­чал­ся, он не су­мел при­ду­мать, что еще по­ло­жить, до­бил по­сыл­ку тол­стой обер­точ­ной бу­ма­гой.

И вот те­перь до­воль­ный, хотя слег­ка всё же ви­но­ва­тый — пол­го­да до этих нос­ков руки не до­хо­ди­ли, — ехал в мет­ро и вспо­ми­нал, как по­след­ний раз был у деда. На но­ябрь­ских празд­ни­ках.

Пур­га мела. Про­тив­ная, осен­няя. Сне­га на зем­ле по­чти не было, и бе­лая крош­ка стру­и­лась по за­мерз­шей гря­зи. Па­ра­мо­нов шел с же­лез­но­до­рож­ной стан­ции, под­няв во­рот­ник ле­гонь­кой пи­жон­ской курт­ки, от­во­ра­чи­вал­ся от ко­лю­че­го вет­ра и ра­дост­но пред­став­лял, как за­скри­пит сей­час тя­же­лая, оби­тая вой­ло­ком дверь и он вой­дет. И как дед сна­ча­ла гля­нет непо­ни­ма­ю­ще и глу­по, а по­том за­ма­те­рит­ся недо­воль­но, что не пре­ду­пре­дил. И они об­ни­мут­ся.

Свер­нул на Тру­до­вую. Чет­вер­тый дом по пра­вой сто­роне был их. Дядь Шура По­лоз­ков, со­сед и де­дов ко­реш, сто­ял, опер­шись на свою ка­лит­ку, гля­дел на ули­цу.

— Здо­ро­во, дядь Шур! — оклик­нул его Па­ра­мо­нов, слег­ка при­тор­ма­жи­вая.

— Здо­ро­во, — от­ве­тил дядь Шура тем же без­раз­лич­ным го­ло­сом, что и вся­ко­му про­хо­дя­ще­му мимо.

Не узнал, по­нял Па­ра­мо­нов и, бряк­нув ще­кол­дой, во­шел в свой двор, гла­за ско­сил на дядь Шуру — сей­час-то узна­ет? Тот раз­вер­нул­ся к нему, вни­ма­тель­но смот­рел че­рез невы­со­кий шта­кет­ник, кто это там к со­се­ду по­шел, но так, ка­жет­ся, и не узнал. Узнал бы, так обя­за­тель­но чего-ни­будь за­кри­чал. Они с ним дру­зья были. За гри­ба­ми хо­ди­ли. Дед не лю­бил со­би­рать, а дядь Шура все­гда брал ма­лень­ко­го Саш­ку в лес. Саш­ка то­гда ужас­но гор­дил­ся этим де­лом.

Дома ни­ко­го не было. Саш­ка на­щу­пал ключ на обыч­ном ме­сте, за­шел. У деда, как все­гда, было чи­сто, печь недав­но про­топ­ле­на. Саш­ка сбро­сил сум­ку, снял курт­ку и осто­рож­но при­сло­нил­ся спи­ной и ла­до­ня­ми к го­ря­че­му бе­ле­но­му боку. Улы­бал­ся, тя­нул за­мерз­шим но­сом воз­дух. Ни­где не было та­ко­го за­па­ха. Ды­мом печ­ным пах­ло, ов­чи­ной от де­до­ва ту­лу­па, а ко­гда баба была жива, стряп­ней, кис­лым мо­ло­ком или ква­сом и све­жим хле­бом. Ста­ри­ка­ми пах­ло. Ста­рой жиз­нью.

В ма­га­зин, на­вер­ное, по­шел, по­ду­мал Саш­ка. Улы­ба­ясь неволь­но, пред­став­лял, как дед идет из ма­га­зи­на. От­кры­ва­ет ка­лит­ку, при­стра­и­ва­ет сум­ку с хле­бом на ла­воч­ку, за­кры­ва­ет ка­лит­ку, она и так бы за­кры­лась, на пру­жине, но дед обя­за­тель­но за­кро­ет сам, по­том на ще­кол­ду. По­смот­рит рас­се­ян­ным взгля­дом в оба кон­ца ули­цы и толь­ко по­том пойдет в дом. Мимо окон. Саш­ка улы­бал­ся всё шире. Хо­тел сна­ча­ла спря­тать­ся за две­рью, как он все­гда и де­лал, и схва­тить деда сза­ди, но по­том пе­ре­ду­мал.

Ис­пу­га­ет­ся. Это ма­лень­ко­му мож­но было… По­чти два года не был — ка­кой он стал?

Ка­лит­ка бряк­ну­ла. Саш­ка оч­нул­ся, за­то­ро­пил­ся, не зная, что при­ду­мать, ки­нул­ся к окош­ку. Дядь Шура По­лоз­ков нето­роп­ли­во шел по дво­ру, опи­ра­ясь на пал­ку, и за­гля­ды­вал в окна. По­ста­рел, он и рань­ше был неболь­шой, но жи­ли­стый, чер­ня­вый и ве­се­лый, а те­перь сгор­бил­ся и по­бе­лел, фу­фай­ка буд­то с чу­жо­го пле­ча бол­та­ет­ся и нос и ску­лы обост­ри­лись.

Саш­ка вы­шел на крыль­цо.

— Здо­ро­во, дядь Шур! — по­здо­ро­вал­ся еще раз. Ему хо­те­лось ска­зать по­про­ще, по-де­ре­вен­ски, как ста­ро­му зна­ко­мо­му, а по­лу­чи­лось неесте­ствен­но. И руки хо­те­лось раз­ве­сти на­встре­чу ста­ри­ку, но он окон­ча­тель­но за­стес­нял­ся и толь­ко улыб­нул­ся нелов­ко, как буд­то в чем-то ви­но­ват был.

Дядь Шура, за­рос­ший пест­рой двух­не­дель­ной ще­ти­ной, смот­рел недо­воль­но, со­би­ра­ясь что-то ска­зать или спро­сить сер­ди­то, но вдруг узнал, вски­нул удив­лен­но лох­ма­тые бро­ви.

— Ты, что ль?! Саш­ка! — мах­нул было ру­кой, но, смор­щив­шись от боли в спине, схва­тил­ся за пал­ку. — А я ду­маю, кто при­шел-то? И в дом, смот­рю, за­шел, а не вы­хо­дит! Паш­ка-то в бане, меня звал, да что-то спи­на…

Дядь Шура с Саш­кой ко­гда-то лю­би­ли друг дру­га, дед даже рев­но­вал ма­лень­ко вну­ка, а те­перь и за руку не по­здо­ро­ва­лись. Стес­ня­лись. Дядь Шура и улы­бал­ся как-то осто­рож­но, буд­то не знал, как с Саш­кой раз­го­ва­ри­вать.

— За­хо­ди, что ли, дядь Шур!

— Да что я… пой­ду. По­том уж, Паш­ка из бани вер­нет­ся… На Пер­во­май­ской сёдня жен­ский день, так он в Крас­ные по­во­лок­ся. — Дед вни­ма­тель­но по­смот­рел на Саш­ку, со­об­ра­жая, зна­ет Саш­ка Крас­ные бани или нет. — Мы с ним по сре­дам хо­дим. В сре­ду ни­ко­го нет, а тут — баб­ке тво­ей сёдня па­мять. Пойду, го­во­рит, по­мо­юсь. — Он опер­ся удоб­нее на пал­ку, ма­тю­г­нул­ся, по­мор­щив­шись, на спи­ну. — Баб­ка ему с того све­та про цер­ковь, вид­но, тал­ды­чит, так он в баню по­шел. Ты на­дол­го, что ль, по­го­стить?

— На вы­ход­ные.

— А-а… Ты жди его, он уж ско­ро…

Саш­ка не стал ждать, на­дел де­до­ву те­ло­грей­ку и вы­шел на ули­цу. Ме­тель не уни­ма­лась, Саш­ка шел быст­рым ша­гом, ино­гда и при­пус­кал мел­кой ры­сью и неволь­но улы­бал­ся, пред­став­лял, как об­ни­мет деда. Ба­буш­ка вспо­ми­на­лась, шесть лет, как ее не ста­ло. Саш­ка со­всем за­был про се­го­дняш­ний день, а дед с его скле­ро­зом пом­нит. Хо­ро­шо, что се­го­дня при­е­хал, по­ду­мал Саш­ка.

Они не мог­ли раз­ми­нуть­ся, и Па­ра­мо­нов ждал, что, свер­нув на Пер­во­май­скую, уви­дит боль­шую зна­ко­мую фи­гу­ру, при­бав­лял шагу. Ни на Пер­во­майской, ни по­том, на Цен­траль­ной, деда не было.

Раз­де­вал­ка была плот­но за­став­ле­на шкаф­чи­ка­ми. Му­жи­ки кто оде­вал­ся, кто раз­де­вал­ся. Раз­го­ва­ри­ва­ли негром­ко и гул­ко под вы­со­ки­ми по­тол­ка­ми. Дед си­дел на лав­ке неда­ле­ко от вхо­да. Каль­со­ны уже на­дел, ис­кал что-то в ве­щах. Саш­ка снял шап­ку и оста­но­вил­ся в двух ша­гах от деда. Даль­ше надо было про­тис­нуть­ся меж дву­мя го­лы­ми му­жи­ка­ми. Щеки по­крас­не­ли, ему неудоб­но было об­ни­мать­ся с де­дом в бане, при всех, а серд­це ще­ня­чье по­ску­ли­ва­ло и, не видя, не слы­ша ни­ко­го, про­си­лось к деду.

— Не, Пал Се­ме­ныч, всё ж ты бре­шешь ма­лость. — Ху­до­ща­вый, на­па­рен­ный, крас­но­ро­жий му­жик лет со­ро­ка, оде­тый уже, си­дел ря­дом с де­дом, ку­рил и вы­ти­рал мок­рым по­ло­тен­цем пот со лба. — Как же так-то? Они всё же — нем­цы…

Дед под­нял го­ло­ву, по­смот­рел на него стро­го:

— Ты, Вась­ка, как раз стоя срал­ся, ко­гда это дело было… — И сно­ва по­лез в сум­ку.

Дед был из­вест­ный гру­би­ян. Как хо­чешь и что хо­чешь мог ска­зать. И где угод­но. Ни на на­чаль­ство, а уж тем бо­лее на баб не об­ра­щал вни­ма­ния. И на него не оби­жа­лись, зло­бы в этой гру­бо­сти не было. В нем во­об­ще не было зло­бы, но за спра­вед­ли­вость дед был крут. Од­на­жды со спо­кой­ным ли­цом по­учил он неж­ную Саш­ки­ну поп­ку гиб­кой хво­ро­сти­ной и по­том точ­но с та­ким же ли­цом, пе­ре­гнув Саш­ку че­рез ко­ле­ни, сма­зы­вал это ме­сто ма­зью, и Саш­ка по­че­му-то был горд этим де­лом и лю­бил деда еще боль­ше. А в дру­гой раз ото­бра­ли у него ве­ло­си­пед, из­вест­ная была се­мей­ка — отец и два сына-уго­лов­ни­ка, ни­кто бы к ним и не су­нул­ся. Дед вы­слу­шал ры­да­ю­ще­го вну­ка, вы­пил пол­ста­ка­на са­мо­го­на и по­шел. Вер­нул­ся в рва­ной ру­ба­хе, с сса­ди­на­ми на ру­ках и лице и с ве­ло­си­пе­дом. К ве­ли­ку были уже при­вя­за­ны чу­жие удоч­ки, но дед на­зы­вал их тро­фей­ны­ми и от­да­вать не ве­лел.

Саш­ка сел на­про­тив деда. Лицо в лицо. При­щу­рил­ся, вол­ну­ясь и едва сдер­жи­вая улыб­ку. Дед до­стал нос­ки и сер­ди­то по­смот­рел на Саш­ку, он как раз на это ме­сто со­би­рал­ся ногу по­ста­вить.

— Ты чего сел-то? — ска­зал недо­воль­но. — Ме­ста мало?! Ну-ка, дай! — Он на­би­рал в ру­ках но­сок и за­ди­рал ногу на лав­ку. Дед не узна­вал его!

— Дед, ты что! — Саш­ка уже не ви­дел ни­ко­го, он осто­рож­но взял деда за пле­чи и за­гля­нул ему в гла­за. — Это я!

— Ой-й! Саш­ка! — Дед уро­нил но­сок, схва­тил нелов­ко вну­ко­ву го­ло­ву и при­тя­нул к себе.

Он все­гда це­ло­вал­ся в губы, Саш­ка тер­петь это­го не мог, но сей­час тер­пел, и не тер­пел даже, по­то­му что дед не це­ло­вал­ся, а су­до­рож­но со­пел и при­чи­тал Саш­ке в под­бо­ро­док:

— Не узнал… не узнал я тебя, вну­чек! При­е­хал ты!

Всю об­рат­ную до­ро­гу дед толь­ко об этом и го­во­рил. При­нял свой обыч­ный, «пред­се­да­тель­ский», как го­во­ри­ла баба, вид и рас­ска­зы­вал Саш­ке, как он его не узнал.

За­шли в ма­га­зин за хле­бом. Пока до­бра­лись, за­ве­че­ре­ло. Дед вклю­чил свет, уста­ло сел на стул, ду­мая о чем-то. Саш­ка вы­кла­ды­вал на стол мос­ков­ские го­стин­цы — сыр, ва­ре­ную кол­ба­су, бу­тыл­ку вод­ки по­ста­вил. И ку­лек ка­ра­ме­лек, ко­то­рые дед все­гда про­сил, но ни­ко­гда не ел.

Дед мол­ча, без ин­те­ре­са за ним на­блю­дал.

— Нету на­шей баб­ки, Саш­ка. Рань­ше мы с ней ва­лен­ки сни­ма­ли. Она ухва­том за­жмет, а я тяну. — Он на­хму­рил­ся, как буд­то пе­ред ним сей­час была ба­буш­ка. — Нету ее! Ни­как не при­вык­ну!

— Мо­жет, за дядь Шу­рой схо­дить? — спро­сил Саш­ка, ста­вя ва­лен­ки к по­ро­гу.

— При­дет. Свет уви­дит… — Дед раз­ве­ши­вал вы­сти­ран­ные в бане тру­сы, нос­ки и ру­баш­ку.

Саш­ка спу­стил­ся в по­греб за ка­пу­стой и огур­ца­ми, а дед стал на­кры­вать на стол. У него было на­го­тов­ле­но. Бли­нов с утра на­пек.

При­шел дядь Шура. Вы­бри­тый, с силь­ным за­па­хом де­ше­во­го оде­ко­ло­на. При­нес мис­ку мо­че­ных яб­лок и би­дон­чик мо­ло­ка. Улыб­нул­ся хо­ро­шо, как ко­гда-то, про­тя­нул Саш­ке.

— На-ка вот, утреш­нее, ты пар­но­го-то не лю­бил, я пом­ню. — Он мед­лен­но, обе­ре­гая боль­ную спи­ну, стал сни­мать фу­файку. — К Яхон­то­вым схо­дил, у них ко­ро­ва хо­ро­шая.

Вы­пи­ли за упо­кой ба­буш­ки­ной души. Ста­ри­ки как-то безо вся­ко­го со­жа­ле­ния вспом­ни­ли, кто еще недав­но по­мер. За­ку­сы­ва­ли. Саш­ка за­хме­лел, по­ду­мал рас­ска­зать де­дам что-ни­будь ин­те­рес­ное из сво­ей мос­ков­ской жиз­ни — с из­вест­ным ар­ти­стом недав­но вы­пи­вал в од­ной ком­па­нии, в Пи­тер ез­ди­ли с ре­бя­та­ми, — ни­че­го под­хо­дя­ще­го не при­хо­ди­ло в го­ло­ву. Хо­тел по­хва­стать­ся, что со­би­ра­ет­ся ле­том на язы­ко­вую прак­ти­ку в Гер­ма­нию, но не стал. Мол­чал, по­гля­ды­вая на нето­роп­ли­во жу­ю­щих ста­ри­ков.

По­пы­тал­ся пред­ста­вить, о чем они ду­ма­ли, но ни­че­го не вы­хо­ди­ло. Тем­ное окош­ко сле­зи­лось и сте­ка­ло ка­пель­ка­ми. Он вспом­нил Моск­ву, дру­зей, по­ду­мал, что как- ни­будь пе­ре­кан­ту­ет­ся пару дней, вы­спит­ся зав­тра на де­до­вых пе­ри­нах. Все­гда так бы­ва­ло. Рвал­ся мыс­ля­ми, ду­шил деда в объ­я­тьях, а при­ез­жал, и ста­но­ви­лось скуч­но, и он ни­че­го не мог с этим по­де­лать. Он от­ки­нул­ся на спин­ку сту­ла и от нече­го де­лать ба­ра­ба­нил паль­ца­ми по сто­лу.

— Не сту­чи — де­нег не бу­дет. — Дед взял бу­тыл­ку и стал раз­ли­вать. — Да­вай, Шур­ка, за му­жи­ков, ко­то­рые на войне оста­лись.

— Да­вай, — кив­нул дядь Шура. — Чего вспом­нил-то?

— Му­жи­ки в бане нын­че раз­во­е­ва­лись!

— Ну-ну, у меня и Тось­ка…

Ста­ри­ки оба были бо­бы­ля­ми. У дядь Шуры жена здесь, на стан­ции, по­гиб­ла с дву­мя млад­ши­ми ре­бя­тиш­ка­ми. Пря­мо в их до­миш­ко бом­ба по­па­ла. Одна дочь, хо­див­шая в тот день в де­рев­ню за кар­тош­кой, оста­лась. В го­ро­де те­перь жила.

— Вась­ка Ми­гу­нов се­го­дня в бане рас­хо­дил­ся. — Дед вы­пил и по­тя­нул­ся за ка­пу­стой.— Не мо­жет, го­во­рит, та­ко­го быть, чтоб с нем­цем ку­рить! Мне чего ему врать-то, ду­ра­ку! Сам я и ку­рил!

Дед до­же­вал ка­пу­сту, вы­тер рот и стал под­ку­ри­вать.

— На Вол­хов­ском в окру­же­нии си­де­ли, ни жрат­вы, ни­че­го. И нем­цам так же, им тоже с са­мо­ле­тов сбра­сы­ва­ли. Вот и пол­за­ли друг к дру­гу в го­сти. Я раз, тем­не­ло уже, по­полз — конь меж­ду нами ле­жал уби­тый, так, к нем­цам ма­лость по­бли­же, — я и лезу меж­ду ку­сти­ка­ми, по­том бо­лот­це, пом­ню, за­мерз­шее… При­полз, смот­рю — а у это­го коня уже нем­чу­ра та­кой вот, вро­де тебя, — кив­нул дед на Саш­ку, — некруп­ный, ко­по­шит­ся. Конь за­мерз, как ка­мень, а он его шты­ком ко­вы­ря­ет… Что ты де­лать ста­нешь? Лежу, ду­маю — конь-то вро­де как их, к ним же бли­же… Я вин­то­воч­ку при­го­то­вил на вся­кий слу­чай да по­каш­лял. Он — зырк на меня. В оч­ках, пом­ню, соп­ляк со­всем, лицо то­щее и вро­де к ав­то­ма­ту. Ну я ему ство­лом так по­во­дил — не за­май, мол, — и то­пор из-за по­я­са вы­тас­ки­ваю, от­ру­бить-то, мол, лег­че! А он руки квер­ху тя­нет и гла­за — во! — Дед вы­ста­вил два ку­ла­ка. — Как у рака! Я под­полз, руки, го­во­рю, опу­сти, коня, по­ка­зы­ваю, ру­бить да­вай. А он не пой­мет. Я то­гда вин­тов­ку ак­ку­рат­но к его шмайс­се­ру став­лю, тол­каю его, да­вай, не бой­ся!

— Как же… — Саш­ка смот­рел недо­вер­чи­во.

— Чего «как же»?

— Немец же! Мож­но было в плен взять!

Дед хму­ро по­смот­рел на вну­ка.

— Вот и Вась­ка то же са­мое. Мне за него даже спа­си­бо не ска­за­ли бы. По­сла­ли за мя­сом, а при­шел с нем­цем. Кому он ну­жен-то, стрель­ну­ли бы, да и всё. Не го­ло­да­ли вы, соп­ля­ки, не зна­е­те. — Дед за­мол­чал и по­смот­рел на Саш­ку как на глу­по­го. — Вот ты зна­ешь, что та­кое го­лод? Так, чтоб один су­харь два дня со­сать да вся­кие по­чеч­ки да ве­точ­ки в рот тя­нуть… Во-о-от! И ни­кто сей­час не зна­ет! А то­гда все зна­ли, и у того фри­ца гла­за тоже го­лод­ные были. По­лу­ча­ет­ся, мы с ним оди­на­ко­вые…

Дед за­мол­чал, по­те­ряв нить рас­ска­за, по­том про­дол­жил:

— Ну от­ру­би­ли, надо бы и раз­бе­гать­ся. Не стрель­нул бы, ду­маю, а он в кар­ман по­лез, до­ста­ет си­га­ре­ты и мне сует. Не-ет, по­ка­зы­ваю, за эти си­га­ре­ты мне, брат, та­кой хен­де­хох сде­ла­ют, да­вай, го­во­рю, тут по­ку­рим. За­ку­ри­ли в ку­ла­ки, ого­нек при­кры­вая. Смот­рим друг на дру­га и вро­де улы­ба­ем­ся. Я его так толк­нул… — Дед ле­гонь­ко пих­нул Саш­ку в пле­чо. — Что же ты, го­во­рю, без то­по­ра-то по­полз? А он тоже — до­ста­ет из кар­ма­на порт­моне, по­ка­зы­ва­ет фо­то­гра­фию — му­тер, мол, фу­тер… А уже не вид­но ни хре­на! — Дед за­сме­ял­ся, мо­ло­до, гор­до зырк­нул на Шур­ку. — Чего при­го­рю­нил­ся, мо­ря­чок?! На фло­те-то ко­ни­ной не кор­ми­ли?!

Те­ле­грам­ма при­шла тре­тье­го мар­та. Неде­ли че­рез две, как он от­пра­вил по­сыл­ку.

«ВЫ­ЕЗ­ЖАЙ СРОЧ­НО ДЕ­ДУШ­КА УМЕР МАМА».

Саш­ка си­дел в сво­ей ком­на­те в об­ще­жи­тии и тупо гля­дел в бу­маж­ку. Дел было пол­но, даже разо­злил­ся на мать с этой ее те­ле­грам­мой. Пол­но было вся­ких дел. Он еще и еще раз ав­то­ма­ти­че­ски про­чи­ты­вал косо на­кле­ен­ные лен­точ­ки строк. По­ду­мал про по­сыл­ку — успел ее дед по­лу­чить, нет ли? Сам всё пы­тал­ся пред­ста­вить себе деда, и дед все вре­мя вы­хо­дил бод­рый, ве­се­ло что-то го­во­рил Саш­ке… Саш­ка скрип­нул кро­ва­тью, по­до­шел к окну. Солн­це на­ча­ло опус­кать­ся за го­род, и вы­сот­ные зда­ния по­тя­ну­ли непри­ят­ные хо­лод­ные тени. Ма­лень­кие люди вни­зу спе­ши­ли в теп­ло. Ни жа­ло­сти, ни слез, ни­че­го не было. Дед был жи­вой. Та­кой же жи­вой и да­ле­кий в сво­ей за­ме­тен­ной сне­га­ми Алек­се­ев­ке, точ­но-точ­но та­кой же, как и день или два на­зад, ко­гда Саш­ка еще не знал ни­че­го или, мо­жет, дед на са­мом деле еще был жив.

В Алек­се­ев­ку при­е­хал во вто­ром часу ночи. В доме ни­ко­го не было, мать уве­ли к родне, толь­ко ка­кой-то му­жик хра­пел в кухне за печ­кой. Под­нял­ся, ко­гда Саш­ка вклю­чил свет.

—Коль­ка, — про­тя­нул тя­же­лую руку, щу­рясь на лам­поч­ку, — пле­мян­ник его. А ты внук, что ль?

Саш­ка кив­нул и сел на та­бу­рет­ку. Створ­ки две­рей в гор­ни­цу были непри­выч­но за­кры­ты.

— А я толь­ко уснул, — ши­ро­ко зе­вая, ска­зал Коль­ка. — Иди по­смот­ри, что ли, да да­вай вы­пьем. Или, хо­чешь, сей­час вы­пей.

Деда не было. Он не вы­шел его встре­чать. Ни из ма­стер­ской, ни из кла­дов­ки не за­шу­мел, сей­час, мол…

Луч­ше бы это­го Коль­ки здесь не было. То­гда бы Саш­ка не по­шел в гор­ни­цу. Или по­шел, но по­том. В гор­ни­це было то, чего он так не хо­тел, — под­твер­жде­ние той мос­ков­ской те­ле­грам­мы. Но Коль­ка сто­ял и смот­рел на него, и надо было идти.

Дед ле­жал на сто­ле. Под чер­ным аба­жу­ром и к нему но­га­ми. Саш­ка ждал, что дед бу­дет в гро­бу, и бо­ял­ся, но гро­ба по­че­му-то не было, дед ле­жал про­сто так, в бо­тин­ках. Как буд­то на­пил­ся и ре­шил по­шу­тить, улег­ся… Саш­ка, со­всем уже ни­че­го не по­ни­мая, шаг­нул к нему.

— Дед, — про­шеп­тал, что­бы толь­ко дед услы­шал, а не Коль­ка, и во­об­ще боль­ше ни­кто, и со­всем по-дет­ски, как он все­гда его бу­дил, до­ба­вил быст­рым ше­по­том: — Де-ед?!

Дед ле­жал мол­ча. Саш­ка смот­рел на чу­жое жел­тое лицо с бе­лой лен­той на лбу. Это был не дед. Саш­ки­но­го деда, Пав­ла Се­ме­но­ви­ча Гро­мо­ва, здесь не было. Душа Саш­ки­на по­ме­та­лась еще в рас­те­рян­но­сти и вдруг успо­ко­и­лась. Дед был где-то ря­дом. Та­кой же жи­вой, как и все­гда. Саш­ка тупо смот­рел на по­кой­ни­ка или даже мимо него, по­то­му что в эту са­мую ми­ну­ту его дед за этим сто­лом рас­ска­зы­вал что-то ве­се­лое, и хо­хо­тал, и хва­тал ба­буш­ку за ко­лен­ку под ска­тер­тью. Саш­ка по­вер­нул­ся и вы­шел из гор­ни­цы.

Пить не стал, по­шел к дядь Шуре. Ста­рик не спал, ку­рил впотьмах у от­кры­той печ­ки. Об­ра­до­вал­ся Саш­ке. Ру­ка­ми за­ма­хал, тихо, мол, люди спят в ком­на­те.

— Здо­ро­во, здо­ро­во, вну­чек, со мной ля­жешь, на полу вон по­сте­лил. Был у деда-то?

— Был…

Саш­ка гля­дел на дядь Шуру, а сам ви­дел, как дед вы­хо­дит из ма­лень­кой ка­лит­ки в углу сада, по до­ро­ге при­выч­но от­пи­хи­ва­ет лас­ка­ю­ще­го­ся Бай­ка­ла и при­твор­но хму­ро улы­ба­ет­ся на­встре­чу вну­ку. От та­ких кар­тин сле­зы на­во­ра­чи­ва­лись, и Саш­ка на­чи­нал по­ни­мать, что ни­че­го это­го уже не бу­дет. И их Бай­ка­ла дав­ным-дав­но уже нет.

Дядь Шура пре­рвал мол­ча­ние.

—Доч­ка, Вер­ка, в Вор­ку­ту за­вер­бо­ва­лась. Да­ле­ко это?

Саш­ка по­смот­рел на него, буд­то вспо­ми­ная, что же это — Вор­ку­та…

— Да­ле­ко.

— Сколь­ко, если на по­ез­де?

— Су­ток двое… А ты что, к ней со­брал­ся?

— Да куда мне! К Паш­ке, вид­но, ско­ро. — Ста­рик за­ду­мал­ся, стрях­нул пе­пел в печ­ку. — Один я, по­лу­ча­ет­ся, оста­юсь. Так вот при­хва­тит, тут и ля­жешь… — кив­нул на за­топ­тан­ный пол.

Он раз­гля­ды­вал огонь, об­ду­мы­вая, как бы ему всё устро­ить, он уже два дня об этом ду­мал, по­вер­нул­ся к Саш­ке:

— Ты в церк­ви-то не зна­ешь… Мо­жет, схо­дить? Мо­жет, у них там… к ста­ри­кам кто за­хо­дит, про­ве­ды­ва­ет?

Саш­ка не знал.

— Нель­зя мне, на­вер­ное, в цер­ковь-то… — Дядь Шура по­мол­чал, гля­дя в огонь. — Не хо­дил же… А иной раз так охо­та схо­дить… Да не пом­ню ни­че­го. По­мо­ги, Гос­по­ди, да и все! — Он за­мол­чал с недо­воль­ным ли­цом. — Вон к Паш­ке попа по­зва­ли, еле в две­ри про­шел! Смот­рю я на него — на Паш­ке-то гре­хов, счи­тай, со­всем нет, как на этом попу. Та­кая ряха непри­ят­ная, ужас! А он ему гре­хи от­пус­ка­ет! Как так?! Бабы го­во­рят, он ком­му­нист. Та­кое мо­жет, что ли, быть?

— Кто? — Саш­ка ду­мал о сво­ем и слу­шал впол­уха.

— Что «кто»?

— Кто ком­му­нист?

— Да поп-то?

— Не мо­жет, на­вер­ное…

— Ну, и я го­во­рю, а они шу­мят, ста­рый ба­тюш­ка хо­ро­ший, мол, был, а этот — ком­му­нист. Паш­ка тоже ком­му­ни­стом был.

— Да хрен с ним, дядь Шур. — Саш­ка по­смот­рел в доб­рые ста­ри­ко­вы гла­за, по­блес­ки­ва­ю­щие от огня рас­кры­той печ­ки.

— Ну… на войне его в пар­тию при­ня­ли… — Дядь Шура, в рас­те­рян­но­сти от сво­ей утра­ты, вспо­ми­нал, вид­но, про деда всё под­ряд и те­перь бла­го­да­ря Саш­ке мог го­во­рить всё вслух, и он го­во­рил, не за­бо­тясь, слу­ша­ет его Саш­ка или нет. — По­том сюда уж вер­нул­ся и по­те­рял где-то… Из на­чаль­ни­ков сра­зу по­пер­ли, а мог­ли и по­са­дить, вре­ме­на-то были не дай бог!

— Что по­те­рял?

— Парт­би­лет! Баб­ка до кон­ца жиз­ни не мог­ла ему про­стить.

Они за­мол­ча­ли. Печ­ка тре­ща­ла и вы­хва­ты­ва­ла из тем­но­ты тем­ные фу­фай­ки и ту­луп, разо­стлан­ные на полу.

— А как слу­чи­лось-то? С де­дом? — тихо спро­сил Саш­ка.

Дядь Шура вздох­нул, го­рест­но ка­чая го­ло­вой.

— Не убе­рег я его. — Он по­мол­чал, вспо­ми­ная. — Угля нам при­вез­ли, Паш­ка с ре­бя­та­ми на стан­ции до­го­во­рил­ся. Мне пол­ма­ши­ны пря­мо в огра­ду ссы­па­ли, а ему на ули­це, воз­ле ка­лит­ки. Мы сна­ча­ла мой уголь пе­ре­тас­ка­ли в са­рай, а то тут не прой­ти было, а на дру­гой день ре­ши­ли его, но ты ж его зна­ешь. По­обе­да­ли, по рюм­ке вы­пи­ли, пой­ду, го­во­рит, свой при­би­рать.

Я ему — да­вай от­дох­нем до зав­тра. Нет, пой­ду. Что де­лать? По­шли. Ух­ря­па­лись — еле ноги во­лок­ли, тём­но уже… В баню, го­во­рит, пой­дем, гряз­ные. Со­бра­лись, по­шли. — Дядь Шура за­мол­чал, от­вер­нув­шись. — За­хо­жу в па­рил­ку, а он на верх­нем пол­ке, так вот при­сло­нил­ся к стене, му­жи­ки его тор­мо­шат, а он уже всё. И не по­мыл­ся.

По мор­щи­ни­сто­му лицу дядь Шуры тек­ли сле­зы, от­вер­нул­ся к печ­ке, за­мол­чал, ути­ра­ясь.

Дед один ле­жал в гор­ни­це. В кухне и се­нях было не про­толк­нуть­ся, жен­щи­ны стря­па­ли, бли­ны пек­ли, блю­до с ку­тьей, тазы с ви­не­гре­том и кот­ле­та­ми сто­я­ли на ве­ран­де. Дверь всё вре­мя скри­пе­ла, впус­кая и вы­пус­кая лю­дей и хо­лод. Печ­ку не то­пи­ли. Дед лиш­ний день уже ле­жал, ожи­дая вну­ка.

Саш­ка не знал, куда себя при­ткнуть. Со­брал­ся было с пле­мян­ни­ком мо­ги­лу ко­пать, но ста­ру­хи стро­го вы­го­во­ри­ли: нель­зя, мол, близ­ко­му род­ствен­ни­ку. Саш­ка ушел к дядь Шуре, по­си­дел один в пу­стой избе и все-таки от­пра­вил­ся на клад­би­ще. Пока до­шел, за­мерз.

Коль­ка с ка­ким-то незна­ко­мым му­жи­ком дол­би­ли мерз­лую гли­ну, об­ра­до­ва­лись Саш­ке, дело дви­га­лось мед­лен­но. Бу­тыл­ка по­ча­тая сто­я­ла на сто­ли­ке у ба­буш­ки­ной мо­ги­лы.

По­мя­ну­ли деда и сно­ва взя­лись за ломы, Саш­ка сгре­бал ло­па­той се­дую гли­ни­стую крош­ку и пы­тал­ся ду­мать про деда и про по­след­ние его годы, но у него не по­лу­ча­лось. Он ни­че­го о нем не знал. Об­рыв­ки ка­кие-то несвяз­ные пред­став­ля­лись, скуч­ная, по­чти ли­шен­ная смыс­ла и ра­до­сти ста­ри­ков­ская жизнь.

Дет­ская па­мять была ярче. Вспо­ми­на­лось, как дед при­ез­жал к ним в го­род с боль­шим че­мо­да­ном яиц.

Каж­дое было за­вер­ну­то в свою бу­маж­ку. В ку­сок га­зе­ты. Как при­во­зил Саш­ке по­дар­ки и го­во­рил, что при­сла­ла ли­сич­ка. От­ку­да взя­лась эта ли­сич­ка, Саш­ка не пом­нил. Но и боль­шо­му уже по­сы­лал дед в пись­мах то треш­ни­цу, то пя­тер­ку — от ли­сич­ки. Все­гда пом­нил обо мне, ду­мал Саш­ка, пись­ма пи­сал, я и от­ве­чал-то не на все, а он ждал, на­вер­ное. Ну­жен я ему был. А я… Даже о дне его рож­де­ния мать все­гда на­по­ми­на­ла.

Де­до­вы пись­ма вспом­нил. Дед лю­бил пи­сать, са­дил­ся в гор­ни­це, на­де­вал очки и на­дол­го за­ду­мы­вал­ся. Оди­на­ко­во все­гда на­чи­нал: «До­ро­гие доч­ка Галя, зять Коля и лю­би­мый наш вну­чек Са­шень­ка. Во пер­вых стро­ках сво­е­го пись­ма со­об­щаю вам, что все мы живы и здо­ро­вы. Баб­ка моя толь­ко ле­жит всё вре­мя, ма­ет­ся с но­га­ми…» — и в кон­це обя­за­тель­но упо­ми­на­лась ли­сич­ка, ко­то­рая по­сы­ла­ла Са­шень­ке рубль на мо­ро­же­ное и про­си­ла про­ще­ния, что мало, а то де­нег сей­час со­всем нет…

Они оста­нав­ли­ва­лись пе­ре­дох­нуть и под­хо­ди­ли к бу­тыл­ке. И чем мень­ше в ней оста­ва­лось, тем глуб­же ста­но­ви­лась яма и ве­се­лее ко­паль­щи­ки. Мерз­лый слой кон­чил­ся, пошло лег­че.

Коль­ка, до­воль­ный, подрав­ни­вал ак­ку­рат­но стен­ки:

— Ни­че­го, дядь Паш, сде­ла­ем как надо, не вол­нуй­ся…

К ве­че­ру мо­роз толь­ко уси­лил­ся. Все за­мерз­ли и по­то­рап­ли­ва­лись. Две жен­щи­ны дер­жа­ли мать. Она пла­ка­ла, некра­си­во рас­крыв рот, от бес­си­лья уже не от­кры­вая глаз. Чер­ный бар­хат­ный пла­ток сполз с го­ло­вы. У ор­кест­ран­тов всё вре­мя за­мер­за­ли тру­бы, они со­всем пе­ре­ста­ли иг­рать и тоже пили вод­ку. На­ро­ду было немно­го. Ка­кие-то даль­ние род­ствен­ни­ки из окрест­ных де­ре­вень да кто-то из со­се­дей.

По­ми­нок Саш­ка не за­пом­нил. Му­жи­ки, не зная дру­го­го спо­со­ба, на­ста­и­ва­ли, чтоб он пил боль­ше, и сами с ним пили, ра­ду­ясь тому, что они мно­го пьют за деда, и дру­же­ски хло­па­ли его по спине — все там бу­дем. И Саш­ка бла­го­да­рен был им за это глу­пое уха­жи­ва­ние и тоже пил пол­ны­ми рюм­ка­ми, как буд­то по­ни­мая, что де­ла­ет. Вско­ре его, чуть жи­во­го, уве­ли к дядь Шуре и по­ло­жи­ли спать.

Кро­вать то мед­лен­но под­ни­ма­лась на дыбы, то за­ва­ли­ва­лась на­бок, он ски­ды­вал ко­лю­чее оде­я­ло, са­дил­ся и ды­шал глу­бо­ко, но сидя его тош­ни­ло еще силь­нее, и ка­за­лось, что это не вод­ка, а ка­кая-то гад­кая чер­ная отра­ва хо­чет за­ма­зать сво­им мра­ком его пре­крас­ную и ра­дост­ную жизнь с де­дом. И дед по­мо­гал Саш­ке, всё вре­мя был ря­дом, то под­шу­чи­вал, что тот на­пил­ся, и ру­гал его без­злоб­но, то гла­дил по го­ло­ве тя­же­лой ру­кой и при­жи­мал к себе. И Саш­ка не вы­ры­вал­ся, как он де­лал это в дет­стве, а при­жи­мал­ся тоже. Он успо­ко­ил­ся и уснул сидя, уткнув­шись ли­цом в мок­рые ла­до­ни.

Утром при­шла мать. Села на кро­вать. Ве­че­ром надо было уез­жать — ему в Моск­ву, ей в го­род, — и она спра­ши­ва­ла обес­си­лев­шим го­ло­сом его со­ве­та, кому что от­дать, но Саш­ка по­чти не слу­шал. Го­ло­ва бо­ле­ла. Зно­би­ло. Ему ка­за­лось, что всё это толь­ко тя­же­лый сон. Надо было по­ско­рее сесть в по­езд и вы­черк­нуть из па­мя­ти эту по­езд­ку к деду.

— Дед тебе ты­ся­чу две­сти руб­лей оста­вил.

Саш­ка по­смот­рел на нее, не по­ни­мая.

— Дядь Шура при­нес. И пись­мо вот.

«До­ро­гая моя доч­ка Галя! Если по­мру, дом про­дай, сама-то ты сюда не по­едешь. Не про­де­ше­ви! Мень­ше, чем за пять, не про­да­вай, я узна­вал. Сы­со­е­вы на том кон­це ули­цы за че­ты­ре про­да­ли, а наш луч­ше. Дом теп­лый, неста­рый, в пять­де­сят вто­ром году ста­ви­ли с Шур­кой и с Вась­кой Гра­че­вым. Осе­нью. Ста­ли­на еще по­том вес­ной хо­ро­ни­ли. Ве­ран­ду и крыль­цо — как раз в шесть­де­сят пер­вом я до­де­лал. Кры­шу же­ле­зом кры­ли со­всем недав­но. Не от­да­вай де­ше­во! Ого­род на за­дах у нас не оформ­лен­ный, но ты не го­во­ри ни­че­го.

Де­нег Саш­ке же­нить­ся коп­лю, а по­мру, так от­дай ему. Пусть сам уж, па­мять ему обо мне. Об нас с баб­кой. Она на­до­уми­ла, цар­ство небес­ное. На об­за­ве­де­нье. А мо­жет, еще и сам от­дам. Спро­си у него, же­нить­ся-то не ско­ро ду­ма­ет? Да чтоб не мо­тал! Я лиш­ний раз рюм­ки не вы­пил, Шур­ка кур­ку­лем из-за них меня зо­вет.

Шур­ка сам ни­че­го не возь­мет. Так ты от­не­си ему ту­луп мой, пусть ушьет и но­сит, он на него за­ви­до­вал. И пусть всю ма­стер­скую себе за­бе­рет. Ска­жи ему, что, мол, Паш­ка ве­лел. Ку­рей он, на­вер­ное, от­ка­жет­ся, он их не лю­бит. Он толь­ко яйца лю­бит да как пе­тух орет. Вот и пусть пе­ту­ха бе­рет. Вдво­ем бу­дут.

Да, если по­мру, на­пи­ши его Вер­ке, чтоб она про отца не за­бы­ва­ла. Я пи­сал ей, да она не от­ве­ти­ла. А ты на­пи­ши, что дядя Паша, мол, по­мер, отец тут один!

Так вот, пока. Пока всё. Зав­тра, мо­жет, еще чего на­ду­маю…»

Дядь Шура во­шел, гром­ко бряк­нув две­рью в се­нях, по­хмель­ный и по­чти ве­се­лый, если бы не ли­хо­ра­доч­ный блеск в гла­зах. За­го­во­рил то­роп­ли­во, как буд­то что-то хо­ро­шее за­был ска­зать:

— По­сыл­ку-то твою он по­лу­чил! На по­чту толь­ко не успел схо­дить, ети ее мать! Два дня со­би­рал­ся, да уголь этот… Хва­стал­ся. — Дядь Шура рас­то­пы­рил руки и вы­ста­вил ногу, пе­ре­драз­ни­вая деда: — Те­перь у меня, го­во­рит, та­кие же, как у тебя, нос­ки бу­дут!

Об­лож­ка: © Michael Zhukovskii / Shut­ter­stock / Fotodom