Литературная мастерская: Дмитрий Быков* — о трёх главных правилах биографа

Шко­ла ли­те­ра­тур­но­го ма­стер­ства Cre­ative Writ­ing School вы­пу­сти­ла сбор­ник ак­ту­аль­ных со­ве­тов для пи­са­те­лей и жур­на­ли­стов, ра­бо­та­ю­щих в раз­ных жан­рах — от тра­ди­ци­он­ных (био­гра­фия, ре­цен­зия, эссе) до со­вре­мен­ных (под­ка­сты и ка­на­лы в мес­сен­дже­рах). Сре­ди ав­то­ров «Ли­те­ра­тур­ной ма­стер­ской» (вы­шла в из­да­тель­стве «МИФ») — Га­ли­на Юзе­фо­вич, Алек­сандр Ге­нис, Ан­тон До­лин* (вне­сен Ми­ню­стом РФ в спи­сок ино­аген­тов) и дру­гие экс­пер­ты. Пуб­ли­ку­ем гла­ву «Три пра­ви­ла био­гра­фа», на­пи­сан­ную Дмит­ри­ем Бы­ко­вым* (вне­сен Ми­ню­стом РФ в спи­сок ино­аген­тов).

Био­гра­фи­че­ский жанр, по край­ней мере в од­ном от­но­ше­нии, дает ав­то­ру до­воль­но за­мет­ное пре­иму­ще­ство: био­гра­фию невоз­мож­но ис­пор­тить. Вот, на­при­мер, жизнь Па­стер­на­ку пор­ти­ли та­кие люди, как Ста­лин, Хру­щев, По­ли­кар­пов, даже в ка­ком-то смыс­ле Ле­нин. Я уже не го­во­рю про мно­гих аме­ри­кан­ских дру­зей, ко­то­рые на прак­ти­ке ока­за­лись хуже вра­гов. И тем не ме­нее ис­пор­тить ему био­гра­фию они не су­ме­ли. Био­гра­фию Ах­ма­то­вой пор­ти­ли все кому не лень. О та­ких страш­ных био­гра­фи­ях, как цве­та­ев­ская или ша­ла­мов­ская, мож­но во­об­ще не вспо­ми­нать. Од­на­ко здесь на­ли­цо то же про­ти­во­ре­чие, что и в нон-фикшн: есть чу­до­вищ­ные фак­ты — и есть по­тря­са­ю­ще вы­со­кий нрав­ствен­ный смысл. По­это­му пре­иму­ще­ство пи­са­те­ля, ко­то­рый бе­рет­ся за био­гра­фию, за­клю­ча­ет­ся в том, что ему не надо ни­че­го вы­ду­мы­вать: у него под ру­ка­ми за­ме­ча­тель­ный, прак­ти­че­ски го­то­вый ма­те­ри­ал.

Как за­ме­ти­ла Ах­ма­то­ва, ко­гда че­ло­век уми­ра­ет, из­ме­ня­ют­ся его порт­ре­ты, а жизнь при­об­ре­та­ет за­кон­чен­ный смысл. Пока че­ло­век жив, его био­гра­фию пи­сать бес­по­лез­но. Так, ско­рее про­валь­ным ока­за­лось на­чи­на­ние ЖЗЛ — при­жиз­нен­ная руб­ри­ка «Био­гра­фия про­дол­жа­ет­ся». Смерть — как ку­пол над хра­мом… Если, ко­неч­но, по­вез­ло. Или, как еще точ­нее ска­зал об этом Ан­дрей Си­няв­ский: «Смерть — глав­ное со­бы­тие жиз­ни, бу­дем же го­то­вить­ся к смер­ти, глав­но­му со­бы­тию на­шей жиз­ни». Она дей­стви­тель­но все вы­све­чи­ва­ет ина­че.

Ко­гда жизнь за­кон­че­на, ко­гда она об­ре­ла фор­му, от ху­дож­ни­ка уже ни­че­го не тре­бу­ет­ся, он при­хо­дит на го­то­вое.

Са­мое труд­ное, как мы зна­ем, в ху­до­же­ствен­ном про­из­ве­де­нии — это на­чать и кон­чить. Соб­ствен­но, по­то­му Че­хов со­ве­то­вал первую и по­след­нюю фра­зу в рас­ска­зе вы­чер­ки­вать. Нуж­но очень вдум­чи­во вы­брать, чем чи­та­те­ля за­влечь, и еще вдум­чи­вее — с чем его оста­вить. В био­гра­фи­ях за­ме­ча­тель­ных лю­дей это за нас уже сде­ла­но, и наша за­да­ча — вы­явить все­го три фун­да­мен­таль­но важ­ных прин­ци­па.

Пра­ви­ло пер­вое: най­ти мо­раль­ный по­сыл

Нор­маль­ное раз­ви­тие ли­те­ра­ту­ры и ми­ро­вой, и рус­ской на­чи­на­ет­ся все­го лишь с XVII века, услов­но го­во­ря, с Шекс­пи­ра и Сер­ван­те­са. Все, что было рань­ше, вклю­чая даже Дан­те и Ови­дия, — это лишь под­хо­ды, а на­сто­я­щая ли­те­ра­ту­ра на­ча­лась с «Гам­ле­та» и «Дон Ки­хо­та». Глав­ная кол­ли­зия — по­ис­ки смыс­ла зад­ним чис­лом — во­об­ще про­бле­ма XX века, и на­ча­лось это все в 1920-е годы, ко­гда по­явил­ся ро­ман Торн­то­на Уайл­де­ра «Мост ко­ро­ля Лю­до­ви­ка Свя­то­го». Ин­те­рес­но, что стран­ный (и очень рус­ский) «Мост ко­ро­ля Лю­до­ви­ка Свя­то­го» ле­жит в рус­ле все­го твор­че­ства Уайл­де­ра, по­то­му что он боль­ше все­го ин­те­ре­со­вал­ся тем, как жизнь вы­гля­дит с об­рат­ной точ­ки. Это вид­но и в «Каб­ба­ле» — его пер­вом ро­мане, и в «Мар­тов­ских идах» — са­мом из­вест­ном у нас. Это есть и в «Дне вось­мом», где та­ким об­ра­зом пред­став­ле­на вся ис­то­рия че­ло­ве­че­ства, — не слу­чай­но ро­ман за­кан­чи­ва­ет­ся обо­рван­ной фра­зой: иные ри­су­ют себе смысл жиз­ни так, иные этак, а иные — и даль­ше идет мно­го­то­чие. Уайл­дер всю жизнь ду­мал о том, как, соб­ствен­но, вы­гля­дит жизнь с точ­ки зре­ния Бога. И в «Мо­сте ко­ро­ля Лю­до­ви­ка Свя­то­го» он за­да­ет­ся во­про­сом: «По­че­му пять че­ло­век по­гиб­ли имен­но в этот мо­мент?» Ав­тор со­чи­не­ния — мо­нах-ере­тик, ко­то­рый по­том был со­жжен за то, что пы­тал­ся отыс­кать про­мы­сел Бо­жий и в том, что че­ло­ве­ку знать не по­ло­же­но, и в его са­мых про­стых бы­то­вых про­яв­ле­ни­ях. Но тем не ме­нее мо­нах за­да­ет­ся во­про­сом: «По­че­му имен­но эти люди по­гиб­ли имен­но в этот мо­мент?» И он вы­яс­ня­ет, что все они на­хо­ди­лись в этот мо­мент в выс­шей точ­ке сво­ей био­гра­фии. Их жизнь по­лу­чи­ла эс­те­ти­че­ски наи­бо­лее яр­кое за­вер­ше­ние, по­то­му что они до­стиг­ли пика, — и в ту же ми­ну­ту под ними обо­рвал­ся ви­ся­чий мост.

Это до­воль­но сме­лый ху­до­же­ствен­ный экс­пе­ри­мент, но отыс­ка­ние смыс­ла, отыс­ка­ние мо­раль­но­го по­сла­ния в чу­жой жиз­ни — вот пер­вая за­да­ча, ко­то­рую дол­жен ре­шить ав­тор. Вы впра­ве воз­ра­зить: «А неуже­ли в каж­дой жиз­ни есть ху­до­же­ствен­ный смысл?» На это хо­ро­шо от­ве­тил Горь­кий, на­пи­сав вы­да­ю­щий­ся рас­сказ «О та­ра­ка­нах» — ре­кон­струк­цию судь­бы неиз­вест­но­го че­ло­ве­ка, труп ко­то­ро­го ле­жит на про­се­лоч­ной до­ро­ге. Его ис­то­рия срод­ни «Ан­глий­ско­му па­ци­ен­ту» Майк­ла Он­дат­же, немно­го срод­ни ча­пе­ков­ско­му «Ме­тео­ру» — по­пыт­ка вос­ста­но­вить судь­бу че­ло­ве­ка, о ко­то­ром ни­че­го не из­вест­но и ко­то­рый ни­че­го не мо­жет рас­ска­зать о себе, в ка­ком-то смыс­ле незна­ком­ца из Со­мер­то­на, если угод­но. Так вот, Горь­кий от­ве­тил: «Со­вер­шен­но недо­пу­сти­мо, чтоб ка­кой-то че­ло­век ва­лял­ся мерт­вым но­чью, у кам­ня, на бе­ре­гу лужи, и чтоб по­это­му нель­зя было ни­че­го рас­ска­зать». Та­кой за­ме­ча­тель­ной фра­зой увен­чан рас­сказ «О та­ра­ка­нах». На­вер­но, каж­дая жизнь со­дер­жит в себе мо­раль­ный по­сыл. Иной во­прос — что вы сво­бод­ны в фор­му­ли­ро­ва­нии это­го мо­раль­но­го по­сы­ла. Вы как тот Бог (или, во вся­ком слу­чае, вы ста­ви­те себя на его ме­сто), ко­то­рый дол­жен сде­лать вы­вод из про­ис­хо­дя­ще­го. Это до­воль­но пе­чаль­ная, до­воль­но мрач­ная ис­то­рия, но, как бы то ни было, имен­но на вас, био­гра­фа, воз­ло­же­на за­да­ча отыс­кать зад­ним чис­лом мо­раль­ный смысл.

Пра­ви­ло вто­рое: най­ти узор

Вто­рая за­да­ча био­гра­фа: как он дол­жен это сде­лать? В свое вре­мя Алек­сандр Жол­ков­ский, за­ме­ча­тель­ный фи­ло­лог, пред­ло­жил по­ня­тие ин­ва­ри­ан­та. Ин­ва­ри­ант — это по­вто­ря­ю­щий­ся, на­зой­ли­вый мо­тив, а ин­ва­ри­ант­ный кла­стер — устой­чи­вое со­че­та­ние та­ких мо­ти­вов, на­бор пер­со­на­жей и со­бы­тий, ко­то­рые со­от­вет­ству­ют сю­же­ту. Пер­вой к это­му вплот­ную по­до­шла Оль­га Фрей­ден­берг в кни­ге «По­э­ти­ка сю­же­та и жан­ра». Ее боль­ше все­го зна­ют как дво­ю­род­ную сест­ру Бо­ри­са Па­стер­на­ка и лю­би­мо­го ад­ре­са­та его пи­сем. Но Оль­га Фрей­ден­берг была за­ме­ча­тель­на не толь­ко этим. За­ме­ча­тель­на она преж­де все­го тем, что на­пи­са­ла одну из са­мых слож­ных и, без­услов­но, одну из са­мых вы­да­ю­щих­ся книг в ис­то­рии рус­ской фи­ло­ло­гии. В этой кни­ге она за­да­ет во­прос: «По­че­му та­ко­му-то ан­тич­но­му сю­же­ту со­от­вет­ству­ет имен­но та­кой на­бор пер­со­на­жей?» Я, чест­но го­во­ря, ни­ко­гда не ве­рил в та­кие вещи, но, ко­гда я стал изу­чать пье­су Па­стер­на­ка «Сле­пая кра­са­ви­ца», я за го­ло­ву схва­тил­ся. Это ис­то­рия кре­пост­но­го те­ат­ра, ко­то­рая, в сущ­но­сти, очень по­хо­жа на ис­то­рию «Зо­ло­то­го клю­чи­ка» Алек­сея Тол­сто­го. Не знаю, чи­тал ли Па­стер­нак «Зо­ло­той клю­чик». Вполне воз­мож­но. Но в его пье­се вдруг об­на­ру­жи­лись две необ­хо­ди­мые фи­гу­ры, а имен­но двое бро­дя­чих по­про­ша­ек. И я, хлоп­нув себя по лбу, по­нял, что это лиса Али­са и кот Ба­зи­лио. Без них ис­то­рию нель­зя рас­ска­зать. Точ­но так же по­че­му-то шекс­пи­ров­ские ис­то­рии нель­зя рас­ска­зать без шута. По­че­му-то — по­шел я даль­ше — еван­гель­ская ис­то­рия, из ко­то­рой по­том вы­рос плу­тов­ской ро­ман как свое­об­раз­ное па­ро­дий­ное ан­ти­е­ван­ге­лие, тоже невоз­мож­на без неко­то­рых устой­чи­вых при­зна­ков: у ге­роя все­гда про­бле­мы с от­цом, ге­рой все­гда уми­ра­ет и вос­кре­са­ет, у ге­роя все­гда есть глу­пый друг, ря­дом с ге­ро­ем не мо­жет быть жен­щи­ны и т. д. Это аб­со­лют­но вер­но при­ме­ни­тель­но и к Хри­сту, и к Дон Ки­хо­ту, и к Гар­ри Пот­те­ру. То есть к ге­ро­ям всех ми­ро­вых бест­сел­ле­ров. Та­кой на­бор ин­ва­ри­ан­тов меня по­тряс. Боль­ше того, я хо­ро­шо пом­ню, как Жол­ков­ский мне впер­вые рас­ска­зал про эти кла­сте­ры, то есть на­бо­ры, и я с ужа­сом по­нял, что на ос­но­ве его тео­рии мож­но объ­яс­нить мою соб­ствен­ную жизнь. Я (пом­ню, дело было в ма­шине) под­ско­чил на си­де­нье и за­орал: «Алик, вы рас­ска­за­ли мне мою жизнь, вы от­кры­ли мне при­чи­ны всех моих про­блем», — по­то­му что в сво­ей жиз­ни я об­на­ру­жил устой­чи­вый кла­стер. Как толь­ко этот кла­стер в оче­ред­ной раз на­чал са­мо­вос­про­из­во­дить­ся, я ре­ши­тель­ней­шим об­ра­зом его раз­ру­бил. То есть я по­нял, что мне сюда боль­ше нель­зя, ина­че я не вый­ду из за­мкну­то­го кру­га. Жол­ков­ский до сих пор не мо­жет по­нять, за что я так его ува­жаю. А ува­жаю я его за то, что я ис­пра­вил свою жизнь.

Ко­гда вы на­чи­на­е­те ана­ли­зи­ро­вать чу­жую био­гра­фию, то пер­вым де­лом об­на­ру­жи­ва­е­те в ней устой­чи­вый кла­стер. Вот это са­мое страш­ное: вы об­на­ру­жи­ва­е­те в ней те ин­ва­ри­ан­ты, ко­то­рых не ви­дел сам че­ло­век. Я од­на­жды ска­зал Ни­ко­лаю Алек­се­е­ви­чу Бо­го­мо­ло­ву, сво­е­му учи­те­лю, глав­но­му на­ше­му спе­ци­а­ли­сту по Се­реб­ря­но­му веку: «Ведь вы зна­е­те о жиз­ни Бло­ка боль­ше, чем знал Блок». На что он от­ве­тил: «Это ведь так есте­ствен­но, по­том­ку это лег­ко». Не за­бы­вай­те о том, что по­том­ку лег­ко. Блок сво­их ин­ва­ри­ан­тов не ви­дел, а мы ви­дим все те устой­чи­вые кон­струк­ции, в ко­то­рые он с аб­со­лют­ной неиз­беж­но­стью себя за­го­нял. Один из ва­ри­ан­тов: влю­бить­ся, осо­знать кон­фликт это­го чув­ства с ос­нов­ной веч­ной при­вя­зан­но­стью к жене, раз­ре­шить про­ти­во­ре­чие ли­ри­че­ским цик­лом. Дру­гой: сле­по под­дать­ся сти­хии, по­смот­реть, куда она тебя ве­дет, и при­не­сти себя в жерт­ву ей. Аб­со­лют­но оди­на­ко­вы схе­мы его по­ве­де­ния в 1907 и в 1917 году — он от­да­ет­ся сти­хии. В 1918 году он пи­шет «Две­на­дцать», а по­сле пи­шет «Ски­фы», сти­хо­тво­ре­ние, в ко­то­ром он, в об­щем, пре­да­ет себя, по­то­му что «Ски­фы» — это анти-Блок. На­пи­сав «На поле Ку­ли­ко­вом», он за­клей­мил мон­голь­скую орду — и вдруг вста­ет на ее сто­ро­ну. Вот еще один ин­ва­ри­ант его судь­бы. От­дать­ся сти­хии и пасть ее жерт­вой. В кон­це кон­цов это и при­ве­ло его к смер­ти, ря­дом с ко­то­рой он три­жды в сво­ей жиз­ни про­хо­дил. Он не зря на­зы­вал свои три кни­ги «Три­ло­ги­ей во­пло­ще­ния».

Те же ин­ва­ри­ан­ты мож­но уви­деть в жиз­ни Льва Тол­сто­го, прав­да, Тол­стой, как са­мый ум­ный, о них знал. Это тема бег­ства, бег­ства из дома. И столк­но­ве­ние с же­лез­ной до­ро­гой, и ги­бель на же­лез­ной до­ро­ге. Не бу­дем за­бы­вать, что Тол­стой по­гиб, как Анна Ка­ре­ни­на, на же­лез­ной до­ро­ге, на ма­лень­кой стан­ции. По­гиб, разо­рвав круг сво­ей жиз­ни. Анна вы­рва­лась из сво­ей жиз­ни и этим уни­что­жи­ла ее, Тол­стой сде­лал то же са­мое. Кста­ти, на еще один тол­стов­ский ин­ва­ри­ант, не за­ме­чен­ный аб­со­лют­но ни­кем из ис­сле­до­ва­те­лей, био­гра­фов, на­ве­ли меня недав­но се­ми­класс­ни­ки, ко­то­рые хо­дят ко мне на се­ми­нар «Бей­кер-стрит». Мы там раз­би­ра­ем ве­ли­кие нерас­кры­тые тай­ны. Го­во­ри­ли о тайне Фе­до­ра Кузь­ми­ча, и они при­шли к вы­во­ду, что Тол­стой всю жизнь опи­сы­вал эту ис­то­рию. Он встре­чал­ся с Фе­до­ром Кузь­ми­чом, это до­ку­мен­ти­ро­ва­но, он знал от него, ви­ди­мо, ка­кие-то по­дроб­но­сти и о тайне Фе­до­ра Кузь­ми­ча про­го­во­рил­ся не в «По­смерт­ных за­пис­ках», неза­кон­чен­ной по­ве­сти, а в «Отце Сер­гии», в ко­то­ром рас­ска­за­на вся прав­да об ари­сто­кра­те, бе­жав­шем стар­це. Эта ис­то­рия, ко­неч­но, мо­жет быть и не об Алек­сан­дре, а о пре­сле­до­вав­шей Тол­сто­го мечте сбе­жать из сво­е­го кру­га, пе­ре­стать слу­жить лю­дям и на­чать слу­жить Богу. Та­кой ин­ва­ри­ант у Тол­сто­го про­сле­жи­ва­ет­ся вез­де: до­стиг­нув успе­ха в лю­бой сфе­ре, он немед­лен­но сбе­га­ет из нее и на­чи­на­ет с нуля, по­то­му что все осталь­ные спо­со­бы жиз­ни пред­став­ля­ют­ся ему па­ра­зи­ти­че­ски­ми. А боль­ше все­го на све­те он нена­ви­дит па­ра­зи­тизм, и твор­че­ский, и со­ци­аль­ный: пи­сать по про­ве­рен­ным ле­ка­лам, жить на чу­жом хреб­те и за чу­жой счет, су­ще­ство­вать за счет чу­жо­го тру­да и т. д. Нена­висть к со­ци­аль­но­му па­ра­зи­тиз­му и есть глав­ный тол­стов­ский ин­ва­ри­ант.

Про пуш­кин­ские ин­ва­ри­ан­ты, по­жа­луй, Ах­ма­то­ва и Юрий Ара­бов на­пи­са­ли до­ста­точ­но, и на­пи­са­ли точ­нее дру­гих. И очень вер­но ска­зал Ми­ха­ил Гер­шен­зон, ко­то­рый пер­вым ис­сле­до­вал пуш­кин­ские ин­ва­ри­ан­ты твор­че­ства и судь­бы. Так что ваша за­тея бу­дет иметь ка­кой-то смысл, если вы оты­ще­те ин­ва­ри­ан­ты чу­жой жиз­ни.

Пра­ви­ло тре­тье: най­ти ат­трак­тан­ты

И на­ко­нец, тре­тье, что вам по­тре­бу­ет­ся, — это так на­зы­ва­е­мые ат­трак­тан­ты. Нуж­но вы­брать в чу­жой био­гра­фии то, что при­вле­ка­ет вас и спо­соб­но за­це­пить чи­та­те­ля. Из­вест­но, что в слу­чае Ма­я­ков­ско­го та­кие ат­трак­тан­ты — это «ме­наж-а-труа» и даже, бо­лее того, брак втро­ем (ко­то­ро­го на са­мом деле не было) и са­мо­убий­ство. За­да­ча ис­сле­до­ва­те­ля со­сто­ит в том, что­бы либо очень точ­но сыг­рать на из­вест­ных ат­трак­тан­тах, либо най­ти дру­гие и соз­дать «об­щие ме­ста на­вы­во­рот», как это на­зы­вал Чу­ков­ский, то есть по­пы­тать­ся, ска­жем так, де­ми­фо­ло­ги­зи­ро­вать сло­жив­ший­ся об­раз. Есть и дру­гие ва­ри­ан­ты.

Во­об­ще, все­гда очень лю­бо­пыт­но на­хо­дить ат­трак­тан­ты в чу­жой судь­бе. Я мно­го раз спра­ши­вал у школь­ни­ков, что им ин­те­рес­но в жиз­ни Пуш­ки­на. Им на­вя­за­ны со­вер­шен­но чет­кие ва­ри­ан­ты: бла­го­сло­ве­ние Дер­жа­ви­на, юж­ная ссыл­ка, до­го­вор с Ни­ко­ла­ем о ло­яль­но­сти, ду­эль. А ведь в жиз­ни Пуш­ки­на есть со­всем дру­гие, в ка­ком-то смыс­ле бо­лее ин­те­рес­ные по­во­рот­ные точ­ки. На­при­мер, 1812 год. Или вспом­нив­ший­ся ему в Цар­ском Селе, в 1830 году, этот са­мый 1812-й, в ре­зуль­та­те чего он на­пи­сал «Кле­вет­ни­кам Рос­сии». Кля­нусь, если б он в то вре­мя не был в Цар­ском Селе и не сни­мал дачу ря­дом с Ли­це­ем, он не на­пи­сал бы это­го тек­ста. Он про­сто вспом­нил то­гдаш­ние свои чув­ства. Или взять Дель­ви­га — по­жа­луй, глав­ную фи­гу­ру для Пуш­ки­на, их от­но­ше­ния весь­ма ин­те­рес­ны. Ко­гда Дель­виг за­бо­лел го­ряч­кой и умер по­сле скан­да­ла с Бен­кен­дор­фом, Пуш­кин го­во­рил: «Вот пер­вая смерть, мною опла­кан­ная». Он рас­ска­зы­вал Вя­зем­ско­му, что ко­гда по­сле смер­ти Дель­ви­га шел по Нев­ско­му и встре­тил Хво­сто­ва, то чуть не за­кри­чал: «За­чем ты жив?» Вот со­бы­тие, ко­то­рое тоже мог­ло бы по­вер­нуть ис­то­рию Пуш­ки­на и его био­гра­фию дру­гой сто­ро­ной. Мы при­вык­ли смот­реть на него как на че­ло­ве­ка оди­но­ко­го, хо­лод­но­го. Ве­ро­ят­но, прав Кра­пи­вин, ко­то­рый го­во­рит, что имен­но пре­бы­ва­ние Пуш­ки­на в Ли­цее ли­ши­ло его чув­ства дома, не поз­во­ли­ло вы­стро­ить соб­ствен­ный дом. Бо­юсь, что в этом вред всех ин­тер­на­тов. Од­на­ко мы при­вык­ли к Пуш­ки­ну хо­лод­но­му, без­дом­но­му, не слиш­ком свя­зан­но­му с кем-то, до­воль­но рав­но­душ­но­му к дру­зьям и даже к се­мье. Но были же у него на­сто­я­щие при­вя­зан­но­сти, и одна из са­мых дра­ма­ти­че­ских сцен в его жиз­ни — это встре­ча с Кю­хель­бе­ке­ром, ко­то­ро­го от­прав­ля­ли в ссыл­ку, в то вре­мя как Пуш­ки­на вели к царю для раз­го­во­ра по­сле ко­ро­на­ции в сен­тяб­ре 1826 года. Пуш­кин вспо­ми­нал: «Нас рас­та­щи­ли». Они ки­ну­лись друг дру­гу в объ­я­тия. Сна­ча­ла он не узнал Кю­хель­бе­ке­ра, ему по­ка­за­лось, что это жид ка­кой-то си­дит в углу. По­тря­са­ю­щая ли­цей­ская ис­то­рия! И воз­мож­но, Ты­ня­нов пра­виль­но пы­тал­ся от­крыть био­гра­фию Пуш­ки­на ли­цей­ским клю­чом, по­то­му что все было за­ло­же­но там, в Ли­цее.

Итак, вам непре­мен­но надо най­ти ат­трак­тан­ты — точ­ки, при­вле­ка­ю­щие вни­ма­ние. Если даже рас­ска­зы­вать об этом так ин­те­рес­но, то пред­ставь­те, ка­ко­во ана­ли­зи­ро­вать чу­жую судь­бу с той же по­зи­ции, с ка­кой мы раз­би­ра­ем текст: ана­ли­зи­руя лейт­мо­ти­вы, мо­раль­ные смыс­лы, наи­бо­лее «вкус­ные» де­та­ли. Осо­бая при­вле­ка­тель­ность со­сто­ит в том, что это все прав­да, — ведь ни­ка­кой вы­мы­сел не за­во­дит нас так, как све­жая сплет­ня в ком­му­наль­ной квар­ти­ре.

Толь­ко по­лез­ные по­сты и сто­рис — в на­шем In­sta­gram