Сююмбике
Давлет-Кильдеева

«Ничьё»: текст Марии Степановой из теоретического ридера проекта «Генеральная репетиция»

«В темноте живут вот эти, на свету живут вон те, нам и видно тех, кто в свете, а не тех, кто в темноте». Бертольт Брехт в переводе Григория Дашевского

© Unsplash

В из­да­тель­стве фон­да V–A–C вы­шел ка­та­лог и тео­ре­ти­че­ский ри­дер про­ек­та «Ге­не­раль­ная ре­пе­ти­ция», ор­га­ни­зо­ван­но­го фон­дом V–A–C, Мос­ков­ским му­зе­ем со­вре­мен­но­го ис­кус­ства и фон­дом KADIST в зда­нии MMOMA на Пет­ров­ке с 26 ап­ре­ля по 16 сен­тяб­ря 2018 года. «Цех» пуб­ли­ку­ет текст Ма­рии Сте­па­но­вой «Ни­чье» — раз­мыш­ле­ние о том, ка­кая вещь до­стой­на того, что­бы ока­зать­ся в му­зее, а ка­кая — по­то­нет в без­вест­но­сти.





***

В ли­те­ра­тур­ном му­зее в спе­ци­аль­ной стек­лян­ной вит­рине вы­став­ле­на ра­ко­ви­на, остав­ша­я­ся от съе­ден­ной кем-то уст­ри­цы. Му­зей по­стро­ен на ме­сте, где сто­я­ла го­сти­ни­ца, в ко­то­рой жи­вал неко­гда Пуш­кин. Устрич­ная скор­луп­ка была най­де­на в зем­ле, ко­гда ко­па­ли яму для но­вой по­строй­ки, — что и дает ос­но­ву для сме­лых сопо‐
став­ле­ний и пред­по­ло­же­ний.


Чего сто­и­ла бы скор­луп­ка без пуш­кин­ско­го име­ни? Ка­ко­во при­дет­ся ве­щам, если кто-то раз­де­нет их до­го­ла? Если, слой за сло­ем, у них по­сле­до­ва­тель­но отобрать: функ­ци­о­наль­ность (уме­ние и спо­соб­ность слу­жить лю­дям спо­со­бом, для ко­то­ро­го они при­ду­ма­ны: чи­стить бо­тин­ки, иг­рать му­зы­ку, пред­ска­зы­вать по­го­ду, ра­до­вать глаз), ис­то­рию (па­мять о хо­зя­е­вах, пе­ре­ме­ще­ни­ях, трав­мах и ре­став­ра­ци­ях, вре­ме­ни и оби­хо­де) и, на­ко­нец, цен­ность (как если бы меж­ду зо­ло­той без­де­луш­кой, кар­ти­ной Ма­ле­ви­ча и пласт­мас­со­вой кры­шеч­кой не было во­все ни­ка­кой раз­ни­цы ни в воз­расте, ни в при­вле­ка­тель­но­сти). Если бы мы на вре­мя ли­ши­ли себя спо­соб­но­сти и по­треб­но­сти вы­би­рать, вещи это­го мира окру­жи­ли бы нас тол­пой, ле­сом зна­че­ний, впер­вые вы­стро­ив­ших­ся в ко­лон­на­ду пол­но­го, без­за­вет­но­го ра­вен­ства. Об­щим зна­ме­на­те­лем ока­за­лось бы, ви­ди­мо, то, что род­нит вещь и че­ло­ве­ка: смерт­ность. Вещи и люди, мы уже сто­им по грудь в про­шлом, и вода все при­бы­ва­ет; со­блазн и ужас му­зея со­сто­ит еще и в том, что он вро­де как пред­ла­га­ет соб­ствен­ную вер­сию спа­се­ния — ков­чег, при­ви­ле­ги­ро­ван­ное убе­жи­ще для немно­гих пред­ме­тов, ко­то­рые по­че­му-то со­чли важ­ны­ми: осо­бен­ны­ми или, на­обо­рот, ти­пич­ны­ми, раз­ни­цы тут ни­ка­кой.
Ни­чьё про­стран­ство кол­лек­ции, со­бран­ной му­зе­ем или фон­дом, — сво­е­го рода рай «иде­же ни червь, ни тля тлит, и иде­же та­тие не под­ко­пы­ва­ют», су­ще­ство­ва­ние
вне или по­верх при­выч­ной функ­ции, глав­ной за­да­чей ко­то­ро­го ста­но­вит­ся чи­стая эк­зи­стен­ция. В неко­то­ром смыс­ле это по­смерт­ное су­ще­ство­ва­ние, пред­на­зна­чен­ное
для пас­са­жи­ров пер­во­го клас­са: очень ста­рых, очень кра­си­вых или очень ве­зу­чих.

Елена Цибизова. Генеральная репетиция, 3-й акт. Фотографии экспозиции

***

Что при­об­ре­та­ет и что те­ря­ет пред­мет, ока­зав­шись в му­зей­ной кол­лек­ции? Он, без­услов­но, по­лу­ча­ет про­длен­ную жизнь и даже сво­е­го рода бес­смер­тие — ко­то­рое сво­дит­ся к са­мой идее вы­бран­но­сти: те­перь кар­ти­на или гре­бен­ка офи­ци­аль­но при­над­ле­жат к сво­ду неза­бы­ва­е­мо­го, изы­ма­ют­ся из обо­ро­та по­все­днев­но­го: были ве­щи­ца­ми, ста­ли объ­ек­та­ми. Чем-то это на­по­ми­на­ет смерт­ных, по­хи­щен­ных олим­пий­ски­ми бо­га­ми, — Га­ни­ме­да, Ори­фию или Кли­та. Еще вещь ста­но­вит­ся бо­лее ви­ди­мой, то есть бо­лее го­лой. Если рань­ше ее от­де­ля­ла от зри­те­ля за­щит­ная про­клад­ка оби­хо­да — фар­фо­ро­вая со­бач­ка сто­я­ла на ка­мин­ной пол­ке, спи­чеч­ный ко­ро­бок ва­лял­ся на дне сум­ки, кар­ти­ну за­ме­ча­ли, пе­ре­хо­дя из ком­на­ты в ком­на­ту, — те­перь все ина­че: че­ло­век, при­шед­ший на вы­став­ку, зна­ет, что ему не пред­сто­ит де­лить с объ­ек­том дол­гую жизнь: их сов­мест­ность сво­дит­ся к несколь­ким
ми­ну­там, в ко­то­рые роли чет­ко рас­пре­де­ле­ны: че­ло­век гла­зе­ет, вещь су­ще­ству­ет. Мы даже не мо­жем ска­зать, что она «поз­во­ля­ет на себя гля­деть», по­то­му что у нее
об этом ни­кто не спра­ши­ва­ет. Но что ка­жет­ся важ­ным — у взгля­да в му­зей­но-вы­ста­воч­ной си­ту­а­ции дру­гая эко­но­ми­ка: он либо пре­дель­но, бес­че­ло­веч­но рав­но­ду­шен (это ко­гда ты про­бе­га­ешь по за­лам, пол­ным того, что ка­жет­ся неин­те­рес­ным, едва за­ме­чая), либо так же пре­дель­но, до гру­бо­сти на­стой­чив, как если бы нам пред­сто­я­ло си­лой впе­ча­тать уви­ден­ное в па­мять, в мяг­кое дно зрач­ка, из­влечь суть, вы­жать из кар­ти­ны ка­кую-то эс­сен­цию, ко­то­рую мож­но уне­сти, за­брать с со­бой. То, что про­ис­хо­дит меж­ду по­се­ти­те­лем му­зея и ра­бо­той, ко­то­рую он ви­дит, слож­но на­звать от­но­ше­ни­я­ми; ско­рее, это быст­рый и гру­бый (и до­воль­но им­пер­со­наль­ный,
слов­но мы в ма­га­зине или бор­де­ле) об­мен при­кос­но­ве­ни­я­ми: мы ре­ги­стри­ру­ем, за­по­ми­на­ем, де­ла­ем что-то вро­де неви­ди­мо­го цвет­но­го от­пе­чат­ка (и фо­то­гра­фи­ру­ем на те­ле­фон, и по­ку­па­ем от­крыт­ку в му­зей­ном ки­ос­ке), вещь об­ре­та­ет до­пол­ни­тель­ный слой по­ли­ров­ки — ста­но­вит­ся еще на шаг даль­ше от че­ло­ве­ка.
Тут про­ис­хо­дит еще одна шту­ка: ка­жет­ся, с кар­ти­ной и гре­бен­кой в рав­ной сте­пе­ни. Они те­ря­ют пра­во на ту сре­ду, в ко­то­рой ро­ди­лись/​​для ко­то­рой были пред­на­зна­че­ны, — на ме­сто в ма­стер­ской, на стене или туа­лет­ном сто­ли­ке. Зато им пред­сто­ит це­лая веч­ность непред­ска­зу­е­мых со­че­та­ний. Те­перь их мож­но со­еди­нить с чем угод­но: XVI век с XXI, гол­ланд­цев с ис­пан­ца­ми, ба­бо­чек с ко­раб­ля­ми, порт­ре­ты со ске­ле­та­ми, вы­бор пол­но­стью за­ви­сит от изоб­ре­та­тель­но­сти и доб­рой воли ку­ра­то­ра.
И по­сколь­ку при же­ла­нии все дей­стви­тель­но риф­му­ет­ся со всем, вещи вы­нуж­де­ны риф­мо­вать — ра­бо­тать вто­рой ча­стью срав­не­ния в бес­чис­лен­ных ком­би­на­ци­ях,
ко­то­рые мы для них изоб­ре­та­ем. Что они при­об­ре­та­ют? Де­ла­ют­ся ви­ди­мы­ми, от­во­е­вы­ва­ют у небы­тия еще один год или век. Но по ходу дела они ли­ша­ют­ся еще од­но­го слоя субъ­ект­но­сти: они пе­ре­ста­ют пред­ста­тель­ство­вать за себя — и толь­ко, на­чи­на­ют ра­бо­тать ти­пич­ны­ми пред­ста­ви­те­ля­ми мно­жеств («япон­ские вли­я­ния», «ма­те­ри­аль­ная куль­ту­ра XX века», pre-war, post-trau­matic, ненуж­ное за­черк­нуть).
И по­сколь­ку му­зей­ная вещь — то, что мож­но по­ни­мать и пред­став­лять как угод­но, ло­гич­но, что роль смот­ря­ще­го — ин­стан­ции от­бо­ра, за­да­ю­щей и ре­гу­ли­ру­ю­щей здеш­ние пра­ви­ла, того, кто ре­ша­ет, чему по­сто­ять на све­ту, а чему остать­ся во тьме, в за­пас­ни­ке, на по­лях за­бве­ния, — тоже мо­жет ино­гда до­стать­ся кому угод­но.
Ку­ра­то­ром, пред­став­ля­ю­щим све­жие со­че­та­ния все­го со всем, мо­жет и даже дол­жен быть непро­фес­си­о­нал — то­гда ре­зуль­тат экс­пе­ри­мен­та не за­ту­ма­нен ни зна­ни­ем, ни
дру­го­го рода ан­га­жи­ро­ван­но­стью. Му­зей­ное бес­смер­тие тре­бу­ет уча­стия трикс­те­ра: ло­ги­ка кол­лек­ции про­ве­ря­ет­ся на проч­ность, на слом — а что про­изой­дет, если
вы­ста­воч­ные объ­ек­ты бу­дет от­би­рать де­воч­ка де­ся­ти лет, ми­ли­ци­о­нер, груп­па са­ни­та­ров, жен­щи­на-ли­те­ра­тор сред­них лет? Ни­ка­кой слу­чай­ный вы­бор не ста­нет ка­та­стро­фи­че­ским: не сде­ла­ет ре­во­лю­ции, не пе­ре­вер­нет наши пред­став­ле­ния о воз­мож­ном. Мож­но пе­ре­ме­ши­вать и взбал­ты­вать, не стес­ня­ясь: оби­та­те­ли му­зей­но­го рая оста­ют­ся на сво­их ме­стах, и они та­кие невоз­му­ти­мые, та­кие ни­чьи, слов­но у них ни­ко­гда не было ни ав­то­ров, ни соб­ствен­ной ис­то­рии.

Елена Цибизова. Генеральная репетиция, 3-й акт. Фотографии экспозиции

Впро­чем, лю­бое мно­же­ство, лю­бой (об­ра­зо­вав­ший­ся на ми­ну­ту и рас­сы­пав­ший­ся) на­бор пред­ме­тов и яв­ле­ний — сво­е­го рода вы­ста­воч­ное про­стран­ство, па­мят­ник вре­мен­но́му от­рез­ку, ко­то­рый не по­вто­рит­ся. Лю­бой вы­ста­воч­ный ка­та­лог — что-то вро­де пе­реч­ня ге­ро­ев пье­сы, ко­то­рая разыг­ры­ва­ет­ся в сто­роне от на­ших глаз. Неко­то­рые со­сед­ства мо­гут ка­зать­ся или ока­зать­ся слу­чай­ны­ми: так в ком­му­наль­ной квар­ти­ре жиль­цы по­не­во­ле де­ли­ли об­щее про­стран­ство, так мы де­лим друг с дру­гом об­щее вре­мя.

***

Нет ни­че­го си­рот­ли­вей ве­щей, остав­ших­ся без хо­зя­ев. Имя им ле­ги­он, на бло­ши­ных рын­ках мира их про­да­ют на вес, на цвет, по евро шту­ка, и фо­то­аль­бо­мы мерт­вых
лю­дей ни­чем не от­ли­ча­ют­ся от их шта­нов и сан­да­лет. В том, как ле­жит на солн­це­пе­ке гру­да тря­пья, есть что-то непри­стой­ное: едва мо­жешь пред­ста­вить, что эти оди­чав­шие, как со­ба­ки, ру­ба­хи, каб­лу­ки и кни­ги ко­гда-то со­су­ще­ство­ва­ли с людь­ми — ра­бо­та­ли, за­щи­ща­ли и ра­до­ва­ли. Как если бы вла­дель­цы в бла­го­дар­ность за служ­бу
обес­пе­чи­ва­ли ве­щам про­стран­ство осмыс­лен­но­сти, где все они не слу­чай­ны, име­ют ис­то­рию и ме­сто, — и остав­ша­я­ся без хо­зя­и­на вещь те­ря­ла все свой­ства, за­но­во ста­но­ви­лась сы­рьем. У ни­чьих ве­щей по­чти нет шан­сов на вто­рой круг, на то, что­бы вер­нуть­ся; для это­го вро­де как надо быть осо­бен­ным, не та­ким, как все.

Есть еще вещи, так и не по­слу­жив­шие ни­ко­му; по-ан­глий­ски они на­зы­ва­ют­ся жут­ко­ва­тым сло­вом dead­stock, что-то вро­де мерт­во­го гру­за: за­ле­жи, це­лые по­ко­ле­ния
пла­щей и бо­ти­нок, невос­тре­бо­ван­ные ма­га­зи­на­ми и по­ку­па­те­ля­ми, ни разу не на­де­ван­ные, слов­но не ро­див­ши­е­ся на свет. Ка­жет­ся, что у них нет пер­со­наль­ной
ис­то­рии, толь­ко ви­до­вая. Есть еще те, что чест­но от­ра­бо­та­ли свое, были чи­ни­мы, ла­та­е­мы, пе­ре­ши­ва­е­мы — и на­ко­нец рас­па­лись, вер­ну­лись в небы­тие.
Фун­да­мен­таль­ная раз­ни­ца меж­ду чти­мы­ми за­слу­жен­ны­ми объ­ек­та­ми арт-кол­лек­ций и му­зей­ных за­па­сов — и бес­по­род­ны­ми оби­та­те­ля­ми скла­дов, бло­ши­ных
рын­ков и чу­жих ан­тре­со­лей: так ли уж она без­услов­на?
Ста­тус про­из­ве­де­ния ис­кус­ства при­под­ни­ма­ет пер­вые на ко­тур­ны, де­ла­ет неуяз­ви­мы­ми; осталь­ные от­да­ны на волю тле­ния и рас­па­да. Но на уровне, где каж­дый пред­мет, ти­раж­ный или штуч­ный, рав­но уни­ка­лен (как люди с их непо­вто­ри­мым
на­бо­ром вос­по­ми­на­ний и от­пе­чат­ков), и те и эти со­став­ля­ют об­щее мно­же­ство, не скреп­лен­ное ни­чем, кро­ме боль­шо­го и ба­зо­во­го ра­вен­ства: они есть, они были;
и в ка­кой-то сте­пе­ни они яв­ля­ют­ся по­бе­ди­те­ля­ми вре­ме­ни, его ве­те­ра­на­ми.
И спи­чеч­ный ко­ро­бок, и «Ахром» Ман­дзо­ни на­де­ле­ны ис­то­ри­ей: у каж­до­го из нас есть за спи­ной и точ­ка по­яв­ле­ния на свет, и неко­то­рое ко­ли­че­ство пе­ре­ме­ще‐
ний, неко­то­рое ко­ли­че­ство свя­зей с людь­ми и объ­ек­та­ми. То, что «Ахром» име­ет пра­во на вни­ма­ние, не нуж­но до­ка­зы­вать. Ко­роб­ку надо по­ста­рать­ся, что­бы быть уви­ден­ным: он дол­жен со­ста­рить­ся на сто лет или (а луч­ше бы и) при­над­ле­жать Ма­я­ков­ско­му или Брех­ту—и лишь то­гда он по­лу­чит неко­то­рый шанс ока­зать­ся на све­ту.
Что­бы воз­ник­нуть из ти­раж­но­го небы­тия, на него нуж­но на­не­сти несколь­ко сло­ев во­об­ра­жа­е­мо­го: по­ме­стить в кон­текст, де­ла­ю­щий наш ин­те­рес до­пу­сти­мым.
В этом, как по­ду­ма­ешь, есть что-то бес­ко­неч­но уни­зи­тель­ное и для ве­щей, и для тех, кто на них смот­рит: что­бы вещь за­ме­ти­ли, нуж­но до­ка­зать, что она цен­ная. Или что она при­над­ле­жа­ла кому-то цен­но­му.
Или ка­ким-то тре­тьим, чет­вер­тым об­ра­зом рас­сы­пать над нею пыль­цу ин­те­рес­но­го. Во всех слу­ча­ях цен­ность при­сва­и­ва­ет­ся внеш­ней ин­стан­ци­ей — про­сто­го фак­та су­ще­ство­ва­ния, вы­хо­дит, недо­ста­точ­но, что­бы вы­звать нашу сим­па­тию или со­чув­ствие (и каж­дый, кто при­дир­чи­во вы­би­рал яб­ло­ки на лот­ке или от­крыт­ку в му­зей­ном ма­га­зине, убе­дил­ся, что же­ла­ние не зна­ет де­мо­кра­тии).
И все-таки они были, были, как уме­ли и кем/​​чем уме­ли. У Ма­ле­ви­ча и гре­бен­ки есть об­щий зна­ме­на­тель, ко­то­ро­го и ис­кать не надо: они — пред­ста­ви­те­ли ухо­дя­щей на­ту­ры, по­след­ние об­раз­чи­ки ве­ли­ко­го мно­же­ства про­шло­го, того, что ушло и не име­ет шан­сов вер­нуть­ся в сво­ей пол­но­те и слож­ной раз­но­го­ло­си­це.
Они — граж­дане стра­ны, куда нам путь за­ка­зан; участ­ни­ки неви­ди­мо­го со­об­ще­ства, к ко­то­ро­му пока не уда­ет­ся при­со­еди­нить­ся.
Ин­стинкт за­став­ля­ет нас вы­би­рать, за­ост­ряя и уточ­няя свое ре­ше­ние, раз за ра­зом пред­по­чи­тая ин­те­рес­ное, кра­си­вое, цен­ное, осо­бен­ное — за­уряд­но­му, ти­раж­но­му, ни­ка­ко­му. Спра­вед­ли­вость на­ста­и­ва­ет на том, что все, су­ще­ству­ю­щее на све­те, уже по пра­ву рож­де­ния за­слу­жи­ва­ет вни­ма­ния и люб­ви. Ка­кой мог­ла бы быть
тер­ри­то­рия, где про­ти­во­ре­чия меж­ду штуч­ным/​​уни­каль­ным и обы­ден­ным/​​ти­раж­ным были бы сня­ты: где они су­ще­ство­ва­ли бы на рав­ных ос­но­ва­ни­ях, не те­ряя
сво­их свойств, со­хра­няя до­сто­ин­ство — и при этом оста­ва­ясь вне лю­бой иерар­хи­че­ской мо­де­ли? Как сде­лать «неин­те­рес­ное» ин­те­рес­ным, не ли­шая его субъ­ект­но­сти, не вме­няя ему непри­выч­ные ка­че­ства и уме­ния, не сти­ли­зуя, не уми­ляя, не при­на­ря­жи­вая? Ка­кой долж­на быть эти­ка об­ра­ще­ния с ве­ща­ми: су­ще­ства­ми тер­пе­ли­вы­ми, без­за­щит­ны­ми и бес­сло­вес­ны­ми? Ста­ли бы они
во­об­ще с нами раз­го­ва­ри­вать?

***

В од­ном лон­дон­ском му­зее по­ка­зы­ва­ют неболь­шо­го раз­ме­ра — чуть длин­ней ма­ши­но­пис­но­го ли­ста — ящи­чек, сде­лан­ный из де­ре­ва, что вы­кра­ше­но в чер­ный, вы­цвет­ший за сто­ле­тия, цвет. Зад­няя стен­ка у него зер­каль­ная, а пе­ред­няя за­стек­ле­на, так что мож­но ви­деть, что там внут­ри; ящик при­креп­лен к му­зей­ной стене где-то
на уровне зри­тель­ских глаз, что еще боль­ше об­лег­ча­ет за­да­чу. На дне у него вер­ти­каль­ные шты­ри-дер­жал­ки, увен­чан­ные чем-то вро­де по­лу­ме­ся­цев. За­моч­ная сква­жи­на на верх­ней крыш­ке дает по­нять, что ящик за­пи­ра­ет­ся на ключ. Там же по чер­но­му вы­ве­де­но зо­ло­том:

Этот ПИ­СТО­ЛЕТ Им­пе­ра­тор всех РОС­СИЙ ПЕТР ВЕ­ЛИ­КИЙ за­брал у Бея, Ко­ман­ду­ю­ще­го Ту­рец­кой Ар­ми­ей, при Азо­ве, 1696. И по­да­рен Алек­сан­дром
Им­пе­ра­то­ром Рос­сии, На­по­лео­ну Им­пе­ра­то­ру Фран­ции, при под­пи­са­нии Тиль­зит­ско­го До­го­во­ра, 1807. И по­да­рен На­по­лео­ном од­но­му Джентль­ме­ну
на Св. Елене, 1820.
Ящик со­вер­шен­но пуст.

…где все­му, что есть, глав­ным ге­ро­ям,
и ста­ти­стам, и пти­цам в небе, и зе­ле­но­му
лесу, и каж­до­му лес­но­му ли­сту да­ру­ет­ся
рав­ное и неиз­мен­ное пра­во су­ще­ство­вать.

В. Г. Зеб­альд

Елена Цибизова. Генеральная репетиция, 3-й акт. Фотографии экспозиции

1.

Что про­изой­дет, если, вме­сто того что­бы вы­би­рать ху­до­же­ствен­ные объ­ек­ты из пред­ло­жен­но­го мно­же­ства (ве­щей зна­ме­ни­тых, важ­ных, без­услов­ных, уже став­ших
ча­стью ре­спек­та­бель­но­го со­бра­ния), мы до­ба­вим к ним неко­то­рое ко­ли­че­ство пред­ме­тов, не име­ю­щих для внеш­не­го на­блю­да­те­ля ни ху­до­же­ствен­ной, ни ис­то­ри­че‐
ской, ни сен­ти­мен­таль­ной цен­но­сти? Эти вещи свя­зы­ва­ет во­еди­но толь­ко био­гра­фи­че­ская слу­чай­ность: все они так или ина­че име­ют от­но­ше­ние к жиз­ни од­ной се­мьи, и все дав­но уже пе­ре­ста­ли слу­жить че­ло­ве­ку. Ни­чьи вещи, вещи-под­ки­ды­ши, со­по­став­лен­ные с ве­ща­ми ис­кус­ства: есть ли у них шанс быть уви­ден­ны­ми, нена­дол­го ока­зать­ся на све­ту?
2.

Объ­ек­ты ис­кус­ства и а-бъ­ек­ты, пред­ме­ты, ли­шен­ные сво­ей есте­ствен­ной функ­ции и (на вре­мя или на­со­всем) утра­тив­шие смысл: ка­кой долж­на быть ло­ги­ка опо­став­ле­ния? Что поз­во­ля­ет им со­су­ще­ство­вать в од­ном про­стран­стве? Их со­сед­ство мо­жет быть слу­чай­ным, мо­жет ос­но­вы­вать­ся на на­бо­ре внеш­них сходств или на том, что ко­гда-то они были со­вре­мен­ни­ка­ми. До­ста­точ­но ли это­го? До­ста­точ­но ли фак­ту­ры, со­сто­я­щей из про­емов, зи­я­ний, изъ­я­тий и умол­ча­ний, что­бы по­ве­рить во внут­рен­нее род­ство, тай­ное или яв­ное со­от­вет­ствие меж­ду объ­ек­та­ми, ко­то­рые мы раз­гля­ды­ва­ем?
3.

Нуж­но ли обос­но­вы­вать вы­бор? Лю­бой на­бор пред­ме­тов, яв­ле­ний, слов, ве­щей ви­ди­мых и неви­ди­мых, но слу­чай­но ока­зав­ших­ся вме­сте и за­стиг­ну­тых в та­ком
виде по­сто­рон­ним зри­те­лем, ока­зы­ва­ет­ся окон­ча­тель­ным: неот­ме­ни­мым со­че­та­ни­ем, еще од­ной ко­неч­ной точ­кой боль­шой и ма­лой ис­то­рии. В этот мо­мент их
связь уже невоз­мож­но от­ри­цать. Мож­но ли рас­счи­ты­вать на то, что уси­лие ин­тер­пре­та­ции при­дет извне: что внеш­ний на­блю­да­тель сам об­на­ру­жит род­ство во­ро­на с кон­тор­кой, внут­рен­нюю риф­му пред­ме­та с его со­се­дом по ком­на­те? В про­стран­стве, где вы­бор от­ме­нен, все риф­му­ет­ся со всем.

4.

Об­щий зна­ме­на­тель у спи­чеч­но­го ко­роб­ка и кар­ти­ны Се­зан­на один: они при­над­ле­жат про­шло­му, по мере сил со­про­тив­ля­ясь вре­ме­ни и рас­па­ду, ко­то­рые пы­та­ют­ся их
съесть. У Се­зан­на боль­ше шан­сов: му­зей­ные объ­ек­ты, кол­лек­ци­он­ные эк­зем­пля­ры — вещи-ари­сто­кра­ты, на них рас­про­стра­ня­ют­ся несчет­ные при­ви­ле­гии, их вы­жи­ва‐
ние счи­та­ет­ся на­шей об­щей за­да­чей. Спич­ки, фан­ти­ки, пи­джач­ки—пе­хо­та ве­ще­ствен­но­го мира, их мо­жет спа­сти толь­ко ве­зе­ние: ред­кая эти­кет­ка, за­ни­ма­тель­ный про­ве­нанс. Что­бы сде­лать эти бед­ные вещи ви­ди­мы­ми, нуж­ны
сво­е­го рода ин­ве­сти­ции: кто-то дол­жен при­ду­мать для них ле­ген­ду, за­ста­вить их ка­зать­ся ин­те­рес­ны­ми.

5.

Как устро­е­ны от­но­ше­ния меж­ду зри­те­лем и изоб­ра­же­ни­ем? По­се­ти­тель му­зея на­хо­дит­ся со сво­ей Джо­кон­дой в до­го­вор­ных от­но­ше­ни­ях: он при­хо­дит, он пла­тит, он про­во­дит с нею ка­кое-то (огра­ни­чен­ное, под­чи­нен­ное эти­ке­ту) вре­мя, на­де­ясь по­лу­чить впе­чат­ле­ние и сде­лать его мак­си­маль­но на­сы­щен­ным. Они встре­ча­ют­ся при сви­де­те­лях, за спи­ной все­гда ма­я­чит му­зей­ный слу­жи­тель. Зри­тель обя­зу­ет­ся не при­чи­нить ра­бо­те вре­да. Ко­гда он за­кон­чил, ему при­хо­дит­ся уйти. Та­ких, как он, мно­го; Джо­кон­да (или Даф­на, или Дже­ки Кен­не­ди) одна. Их от­но­ше­ния за­ве­до­мо асим­мет­рич­ны: про­стран­ство ин­тим­но­го, что мо­жет вы­стро­ить­ся меж­ду че­ло­ве­ком и кар­ти­ной, суже­но до пре­де­ла, све­де­но к де­ся­ти­ми­нут­но­му взгля­ду че­рез
чу­жое пле­чо, к по­пыт­ке во­брать в себя изоб­ра­же­ние, эф­фек­тив­но снять с него цвет­ную пыль­цу аф­фек­та. У лю­бой кол­лек­ции, у вся­кой экс­по­зи­ции есть свои при­знан­ные звез­ды — те, что име­ют пре­иму­ще­ствен­ное пра­во на зри­тель­ский ин­те­рес; с ними эта опе­ра­ция про­де­лы­ва­ет­ся сот­ни раз за день.

6.

Вещи, по пра­ву рож­де­ния не имев­шие шан­сов на чу­жой ин­те­рес, на дол­гую му­зей­ную или крат­кую вы­ста­воч­ную жизнь, по­па­да­ют в непри­выч­ный для себя кон­текст. Что
они мо­гут пред­ло­жить, что рас­ска­зать о себе? Кое-ка­кой ба­гаж у них есть: ис­то­рия, био­гра­фия, мор­щи­ны про­жи­той жиз­ни — пят­на, ожо­ги, сле­ды того, что вы­мы­то из
па­мя­ти, но пока еще до­ступ­но взгля­ду и при­кос­но­ве­нию.
Ко­стюм для лю­би­тель­ской те­ат­раль­ной по­ста­нов­ки, сши­тый в 1930-е, ока­зы­ва­ет­ся со­се­дом ра­бо­ты Али­гье­ро Бо­эт­ти; важ­но ли мне знать, что за жен­щи­на на­де­ва­ла
его ко­гда-то?

7.

Чего я не хочу — что­бы вещи-под­ки­ды­ши пы­та­лись за­щи­тить свое пра­во на чу­жое вни­ма­ние. Все они име­ют от­но­ше­ние к моей се­мей­ной ис­то­рии; о ка­ких-то я мог­ла
бы мно­гое вспом­нить, о про­чих не знаю ни­че­го или по­чти ни­че­го. Я не буду рас­ска­зы­вать о них анек­до­ты или на­зы­вать по име­ни их вла­дель­цев (по боль­шей ча­сти их уже нет в жи­вых): эта вы­став­ка не о лю­дях, а о ве­щах, ко­то­рые не при­над­ле­жат ни­ко­му. Все они уже мно­го лет не слу­жи­ли че­ло­ве­ку, не де­ла­ли ему теп­ло или кра­си­во; неко­то­рые так и про­жи­ли, не при­го­див­шись, — нена­де­ван­ные пла­тья, нено­ше­ная обувь, пред­ме­ты, рас­счи­тан­ные на неве­до­мое луч­шее зав­тра. В ожи­да­нии это­го дня они и ле­жат, как го­во­рит­ся, на со­хра­не­нии; ви­ди­мо, это дает воз­мож­ность счи­тать их кол­лек­ци­ей.
8.

Как вы­гля­де­ла бы тер­ри­то­рия невоз­мож­но­го ра­вен­ства — ме­сто, где лю­бая (ник­чем­ная, по­жи­лая, по­би­тая жиз­нью) вещь име­ла бы пра­во быть уви­ден­ной без со­по­став­ле­ний, пред­ло­гов и объ­яс­не­ний — ради себя са­мой, про­сто по­то­му, что была на све­те?

9.

Му­зей изы­ма­ет ра­бо­ту из се­го­дняш­не­го дня: с чьей-то стен­ки, из аук­ци­он­но­го дома, где она, как луна, на­ра­щи­ва­ла и те­ря­ла сто­и­мость, из ху­до­же­ствен­но­го про­цес­са
с его ме­ша­ни­ной кон­тек­стов и смыс­лов. Она про­ща­ет­ся со спо­соб­но­стью к пе­ре­ме­нам: ав­тор боль­ше не улуч­шит и не ухуд­шит свою ра­бо­ту. Теп­лое и неряш­ли­вое род­ство с соб­ствен­ным вре­ме­нем и ме­стом, при­выч­ка к че­ло­ве­ку
и его оби­хо­ду — со всем этим ей тоже при­дет­ся рас­стать­ся.
Ста­реть вме­сте с вла­дель­ца­ми, об­рас­тать за­пла­та­ми, круг­лить­ся штоп­кой, вы­ти­рать­ся на сги­бах — пре­ро­га­ти­ва ве­щей, не име­ю­щих име­ни и цены. Они мяг­ча­ют, ис­тле­ва­ют,
ста­но­вят­ся пра­хом: ве­дут себя как люди.

10.

Вещи ис­кус­ства, его объ­ек­ты — есть ли у них част­ное про­стран­ство, зона, где они оста­ва­лись бы сами со­бой, не при­зван­ные к кон­так­ту, не вы­зы­ва­ю­щие на себя взгля­ды
и ин­тер­пре­та­ции, не вы­нуж­ден­ные ра­бо­тать, по­сто­ян­но и бес­пе­ре­бой­но? Об­ра­щен­ные к зри­те­лю ли­це­вой сто­ро­ной, они пол­но­стью све­де­ны к соб­ствен­ной по­верх­но­сти — той одеж­ке, по ко­то­рой их встре­ча­ют. Как вы­гля­дит обо­рот­ная сто­ро­на: ни­чей­ная тер­ри­то­рия со сле­да­ми крас­ки и га­ле­рей­ны­ми штам­па­ми? Как от­ра­жа­ет­ся на ра­бо­те ее соб­ствен­ная ис­то­рия: пу­те­ше­ствия, вы­став­ки, сме­на вла­дель­ца? Есть ли у кар­тин, скульп­тур, фо­то­гра­фий ин­тим­ные ме­ста, не пред­на­зна­чен­ные для чу­жих, — то, что они дер­жат при себе в сво­ей нера­бо­чей ре­аль­но­сти?

11.

Вещи, со­став­ля­ю­щие му­зей­ную кол­лек­цию, в из­вест­ном смыс­ле неуяз­ви­мы: их мож­но пе­ре­ме­щать, со­че­тать, пе­ре­ме­ши­вать — они не ста­нут ни неза­мет­ней, ни сла­бей. Хо­ро­шее со­бра­ние мо­жет поз­во­лить себе лю­бой риск — ска­жем,
при­гла­сить стран­но­ва­то­го ку­ра­то­ра: моя неком­пе­тент­ность не по­ме­ша­ет ра­бо­там быть уви­ден­ны­ми. У му­зей­но­го бес­смер­тия нель­зя ни­че­го от­нять. Мо­жет быть, бес­смер­тие, как све­жая крас­ка, за­пач­ка­ет со­бой ста­рую муф­ту или ме­шо­чек с неокон­чен­ным вя­за­ни­ем.

12.
В тем­но­те жи­вут вот эти,
На све­ту жи­вут вон те,
Нам и вид­но тех, кто в све­те,
А не тех, кто в тем­но­те.

Бер­тольт Брехт
в пе­ре­во­де Гри­го­рия Да­шев­ско­го