Одеваться роскошно становится опасно: советский писательский дендизм

Го­во­ря о пи­са­те­лях, мы ча­сто за­ме­ча­ем, что они долж­ны немно­го вы­де­лять­ся из тол­пы: одеж­дой, по­ве­де­ни­ем, ре­чью. Осо­бен­но ак­туа­лен этот во­прос был в на­ча­ле ХХ века, в но­вой со­вет­ской Рос­сии, ко­гда пи­са­те­ли пы­та­лись по­нять, кому про­ти­во­сто­ять сво­им внеш­ним ви­дом. Спе­ци­аль­но для «Цеха» со­цио­лог Кон­стан­тин Фи­ло­нен­ко со­ста­вил кон­спект лек­ции «Со­вет­ский пи­са­тель­ский ден­дизм», ко­то­рую про­чи­та­ла На­та­лья Гро­мо­ва, пи­са­тель­ни­ца, ли­те­ра­ту­ро­вед и спе­ци­а­лист­ка по со­вет­ской ли­те­ра­ту­ре, а так­же ве­ду­щий на­уч­ный со­труд­ник от­де­ла ГМИР­ЛИ им. В. И. Даля «Дом И. С. От­сро­ухо­ва в Труб­ни­ках». Лек­ция вхо­дит в цикл «Уро­ки сти­ля от пи­са­те­лей» в рам­ках вы­став­ки «От Тол­сто­го до Тол­сто­го. Пи­са­тель, мода и стиль».

Как вы­де­лять­ся в пест­рой и яр­кой тол­пе?

Но­вый со­вет­ский ин­тел­ли­гент хо­тел вы­гля­деть как за­пад­ный, преж­де все­го, ев­ро­пей­ский че­ло­век. Ин­те­рес­но, что это стрем­ле­ние было ак­ту­аль­но по­чти все­гда, на­чи­ная от Ча­а­да­е­ва, ни­ку­да не де­ва­ет­ся в на­ча­ле 20-го века, да и сей­час вполне мож­но го­во­рить о та­кой же тен­ден­ции тя­го­те­ния к обоб­щен­но­му ев­ро­пей­ско­му сти­лю.

По­сле ре­во­лю­ции 1917 года со­слов­ная, мож­но ска­зать, по­чти ка­сто­вая струк­ту­ра об­ще­ства цар­ской Рос­сии ис­че­за­ет. Со­слов­ный слом про­яв­ля­ет­ся и в одеж­де, и язы­ке. Для до­ре­во­лю­ци­он­ной Рос­сии это было очень важ­но — лю­дей из раз­ных со­сло­вий было очень лег­ко опо­знать. Об этом мы мо­жем чи­тать у Тол­сто­го, До­сто­ев­ско­го, Пуш­ки­на — всех пи­са­те­лей, ко­то­рые опи­сы­ва­ли то­гдаш­нее об­ще­ство.

К 20-м го­дам эта си­сте­ма внеш­них раз­ли­че­ний была це­ли­ком уни­что­же­на. Но­вая со­вет­ская Рос­сия пре­вра­ти­лась в свое­об­раз­ный ко­тёл сти­лей, язы­ков и ти­па­жей. То со­сто­я­ние ча­сто срав­ни­ва­ют с кру­ше­ни­ем ва­ви­лон­ской баш­ни.

Что ка­са­ет­ся одеж­ды, все до­на­ши­ва­ли ста­рую — кто-то во­ен­ную одеж­ду с Граж­дан­ской вой­ны, кто-то до­ре­во­лю­ци­он­ную. Так же «до­на­ши­ва­ли» и язык. Со­вет­ский но­во­яз ещё не всту­пил в свои пра­ва, но­вый язык сме­ши­вал­ся со ста­рым, это со­сто­я­ние язы­ка с его со­еди­не­ни­ем ста­рых и но­вых фор­мул бю­ро­кра­ти­че­ско­го, обы­ден­но­го, по­э­ти­че­ско­го пре­крас­ным об­ра­зом за­фик­си­ро­ва­ли Зо­щен­ко и Оле­ша.

Го­во­ря о пи­са­те­лях, мы все­гда за­ме­ча­ем, что они долж­ны быть немно­го «дру­ги­ми», так или ина­че вы­де­лять себя из тол­пы. И в та­кой раз­но­об­раз­ной сре­де, ко­то­рая име­ла ме­сто в на­ча­ле 20-х, нуж­но было вы­брать, от ка­ко­го ти­па­жа себя «от­стра­и­вать», кому про­ти­во­по­став­лять свой внеш­ний вид. Од­ним из та­ких но­вых об­ра­зов ста­но­вит­ся со­вет­ский бю­ро­крат.

За­ме­ча­тель­ный пи­са­тель Гри­го­рий Гауз­нер опи­сы­вал со­вет­ско­го чи­нов­ни­ка как че­ло­ве­ка, ко­то­рый вы­хо­дит на ра­бо­ту в укра­ин­ской ко­со­во­рот­ке, по­то­му что ему нуж­но слить­ся с тол­пой, а дома пе­ре­оде­ва­ет­ся уже в свою при­лич­ную одеж­ду.

А пи­са­те­лю, на­обо­рот, надо вы­де­лить­ся. От­лич­ны­ми при­ме­ра­ми слу­жат об­ра­зы Есе­ни­на и Ма­я­ков­ско­го, ко­то­рые оде­ва­ют­ся до­воль­но безум­но — в ко­тел­ки, шля­пы, шубы. Имен­но этим они про­ти­во­по­став­ля­ют себя чи­нов­ни­чье­му ис­кус­ству ми­мик­рии. Мей­ер­хольд под­ме­тил, что со­вет­ский чи­нов­ник оста­ёт­ся схож с цар­ским. И соб­ствен­но по этой при­чине за­пре­ти­ли его «Ре­ви­зо­ра» — слиш­ком узна­ва­е­мая па­ро­дия, ко­то­рая счи­ты­ва­лась со­вет­ским чи­нов­ни­че­ством, как ис­то­рия о них са­мих.

---

Со­вет­ский чи­нов­ник про­дол­жа­ет ста­рую тра­ди­цию — он непри­ме­тен, об­ла­да­ет некой се­ро­стью, но при этом узна­ва­ем. Это со­хра­ня­ет­ся и поз­же — мы ви­дим вполне впи­сы­ва­ю­щий­ся в эту фор­му­лу об­раз бреж­нев­ско­го чи­нов­ни­ка и да­лее так же. Имен­но об этом Ма­я­ков­ский на­пи­сал «Баню».

В этой си­ту­а­ции внеш­ний об­лик не «вы­да­вал» че­ло­ве­ка, но язык вы­да­вал, по­доб­но тому как в «Со­ба­чьем серд­це» вы­да­ёт себя Швон­дер. По­ка­зав речь про­фес­со­ра Пе­робра­жен­ско­го, Швон­де­ра и Ша­ри­ко­ва, ко­то­рый де­мон­стри­ру­ет чи­стый язык ули­цы, Бугла­ков как бы мар­ки­ро­вал эти но­вые типы че­ло­ве­ка.

Стра­на по­сле 1921 года слов­но «от­пу­ще­на» в НЭП, толь­ко что кон­чил­ся во­ен­ный ком­му­низм, люди за­жи­ли бо­лее сво­бод­но. У ин­тел­ли­ген­ции су­ще­ство­ва­ло пред­став­ле­ние о Ев­ро­пе и Аме­ри­ке, как о чем-то бла­го­по­луч­ном. Неко­то­рые люди, ко­неч­но, име­ю­щие та­кую воз­мож­ность, ста­ли туда ез­дить. Фор­ми­ру­ет­ся груп­па пи­са­те­лей, ко­то­рые непло­хо зна­ют язы­ки, разъ­ез­жа­ют по Ев­ро­пе; мно­гие на­ве­ща­ют Горь­ко­го в Ита­лии и вы­гля­дят вполне по-за­пад­но­му.

Они пи­шут тек­сты о сво­их пу­те­ше­стви­ях и впе­чат­ле­ни­ях. Так, Вера Ин­бер пи­шет кни­гу «Аме­ри­ка в Па­ри­же», по­доб­ные тек­сты пуб­ли­ку­ют Иса­ак Ба­бель, Илья Эрен­бург, Ми­ха­ил Сло­ним­ский и дру­гие.

По­ка­за­тель­на судь­ба Кон­стан­ти­на Фе­ди­на — он был гер­ма­но­фил, в юно­сти учил­ся в Гер­ма­нии, во вре­мя Пер­вой Ми­ро­вой вой­ны на­хо­дил­ся там в так на­зы­ва­е­мом «граж­дан­ском пле­ну», учил­ся в уни­вер­си­те­те и иг­рал в те­ат­раль­ной сту­дии. В 20-е годы он вер­нул­ся в Сыз­рань, всту­пил в пар­тию и до­ста­точ­но ско­ро, по­сле крон­штадт­ско­го бун­та, вы­шел из нее. Он стал од­ним из «Се­ра­пи­о­но­вых бра­тьев» — это ли­те­ра­тур­ное объ­еди­не­ние, со­брав­ше­е­ся во­круг За­мя­ти­на и Шклов­ско­го, — они были до­воль­но за­пад­но ори­ен­ти­ро­ва­ны, их идея была в том, что пи­сать надо по-но­во­му и обя­за­тель­но ин­те­рес­но.

Эта мо­ло­дежь пред­по­ла­га­ла, что НЭП — это на­дол­го, что по­сте­пен­но жизнь бу­дет ста­но­вит­ся все бо­лее бла­го­по­луч­ной, а гра­ни­ца бу­дет от­кры­та. В сво­ём ро­мане «Го­ро­да и годы» Фе­дин опи­сал имен­но та­кую жизнь с пу­те­ше­стви­я­ми из Рос­сии в Гер­ма­нию и об­рат­но. Те пи­са­те­ли, ко­то­рые сфор­ми­ро­ва­лись рань­ше, — Бул­га­ков, Па­стер­нак, Ах­ма­то­ва — пы­та­лись со­хра­нить свой до­ре­во­лю­ци­он­ный вид, они не ме­ня­ли сво­е­го об­ли­ка. И одеж­дой, и язы­ком им было важ­но по­ка­зы­вать, что они при­над­ле­жат к тому вре­ме­ни и не рас­тво­ря­лись в на­сто­я­щем. И они пред­по­ла­га­ли, что «дверь» бу­дет от­кры­та.

Люди, вы­ез­жа­ю­щие за гра­ни­цу ду­ма­ли, что они не толь­ко пе­ре­ни­ма­ют за­пад­ный стиль, оде­ва­ют­ся там, но и несут со­вет­скую куль­ту­ру, по­ка­зы­ва­ют мо­ло­дой со­вет­ский аван­гард. С кон­цом НЭПа кар­ти­на ме­ня­ет­ся.

Как на но­вый со­вет­ский быт и об­лик ре­а­ги­ро­ва­ли ино­стран­цы?

С 20-х го­дов в Со­вет­ский Союз устрем­ля­ет­ся за­пад­ная ин­тел­ли­ген­ция, ко­то­рой ин­те­рес­но по­нять, что же тут про­ис­хо­дит. Они ви­дят не толь­ко ин­тел­ли­ген­цию, но и про­стых лю­дей и всю го­род­скую сре­ду.

Валь­тер Бе­нья­мин, ав­тор «Мос­ков­ско­го днев­ни­ка» (1926-1927) был вле­ком в Моск­ву несчаст­ной лю­бо­вью к ла­тыш­ской ак­три­се Асе Ла­цис. За вре­мя сво­е­го ви­зи­та он де­ла­ет очень по­дроб­ные за­мет­ки о го­ро­де и всех лю­дях, ко­то­рых ви­дит.

---

«Москва — са­мый ти­хий из го­ро­дов-ги­ган­тов, а в сне­гу она тиха вдвойне. Глав­ный ин­стру­мент улич­но­го ор­кест­ра, ав­то­мо­биль­ный гу­док, пред­став­лен здесь сла­бо, ма­шин мало. Так­же, в срав­не­нии с дру­ги­ми сто­ли­ца­ми, очень мало га­зет, в сущ­но­сти лишь одно буль­вар­ное из­да­ние, един­ствен­ная ве­чер­няя га­зе­та, вы­хо­дя­щая из пе­ча­ти око­ло трех ча­сов. На­ко­нец, и вы­кри­ки тор­гов­цев здесь очень ти­хие. Улич­ная тор­гов­ля в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни неле­галь­на и не лю­бит при­вле­кать к себе вни­ма­ние. К тому же тор­гов­цы об­ра­ща­ют­ся к про­хо­жим не столь­ко с вос­кли­ца­ни­я­ми, сколь­ко с ре­ча­ми, сте­пен­ны­ми, по­рой по­чти ше­по­том, в ко­то­рых слы­шит­ся что-то от про­си­тель­ной ин­то­на­ции ни­щих. Лишь одна ка­ста дви­жет­ся здесь по ули­цам с гром­ки­ми кри­ка­ми: это ста­рьев­щи­ки со сво­и­ми за­плеч­ны­ми меш­ка­ми; их ме­лан­хо­лич­ный при­зыв огла­ша­ет не реже раза в неде­лю каж­дую мос­ков­скую ули­цу. У этих улиц есть одна стран­ность: в них пря­чет­ся рус­ская де­рев­ня. Если прой­ти в одну из под­во­ро­тен — ча­сто у них есть ко­ва­ные во­ро­та, но я ни разу еще не ви­дел, что­бы они были за­кры­ты, — то ока­зы­ва­ешь­ся на око­ли­це об­шир­но­го по­сел­ка, рас­ки­нув­ше­го­ся ча­сто так ши­ро­ко и при­воль­но, слов­но ме­сто в этом го­ро­де не сто­ит ни­че­го. Так при­бли­жа­ешь­ся к по­ме­стью или де­ревне. Поч­ва неров­ная, дети ка­та­ют­ся на сан­ках, роют ло­пат­ка­ми снег, са­рай­чи­ки для дров, ин­вен­та­ря или угля за­пол­ня­ют углы, кру­гом де­ре­вья, при­ми­тив­ные де­ре­вян­ные кры­леч­ки или при­строй­ки при­да­ют дво­ро­вой ча­сти до­мов, ко­то­рые с фа­са­да вы­гля­дят очень го­род­ски­ми, внеш­ность рус­ско­го кре­стьян­ско­го дома. Так у ули­цы по­яв­ля­ет­ся еще одно, сель­ское из­ме­ре­ние. — Москва во­об­ще по­всю­ду про­из­во­дит впе­чат­ле­ние, буд­то это еще не сам го­род, а его пред­ме­стье. В са­мом цен­тре го­ро­да мож­но встре­тить немо­ще­ную до­ро­гу, до­ща­тые ларь­ки, длин­ные транс­порт­ные ко­лон­ны с ма­те­ри­а­ла­ми, ско­ти­ну, ко­то­рую го­нят на бой­ню, убо­гие трак­ти­ры. Я ясно уви­дел это, ко­гда в этот день хо­дил по Су­ха­рев­ской»

---

Ино­стран­цы чаще все­го еха­ли сна­ча­ла в Ле­нин­град, вполне за­пад­ный го­род, а по­том, при­быв в Моск­ву, по­ра­жа­лись ей, ко­то­рая на кон­тра­сте ка­за­лась очень «сель­ской».

©

Omami Burtin / Wikicommons

---

Бе­нья­мин от­ме­ча­ет, что в Ев­ро­пе тоже есть небреж­ность в одеж­де как ре­зуль­тат вой­ны и ин­фля­ции, но в Москве эта чер­та го­раз­до за­мет­нее:

«По­хо­же, что за­пад­но­ев­ро­пей­ская фор­ма го­лов­но­го убо­ра, мяг­кая или твер­дая шля­па, со­вер­шен­но ис­чез­ла. Но­сят или рус­ские ме­хо­вые шап­ки, или спор­тив­ные ша­поч­ки, ко­то­рые де­вуш­ки ча­сто но­сят в изящ­ном, но про­во­ци­ру­ю­щем ва­ри­ан­те (с длин­ным ко­зырь­ком). Обыч­но их не сни­ма­ют в об­ще­ствен­ных ме­стах, да и во­об­ще фор­мы при­вет­ствия ста­ли про­ще. Про­чая одеж­да от­ли­ча­ет­ся во­сточ­ным раз­но­об­ра­зи­ем. Ме­хо­вые на­кид­ки, плю­ше­вые жа­ке­ты, ко­жа­ные курт­ки, го­род­ское изя­ще­ство и де­ре­вен­ская про­сто­та пе­ре­ме­ша­ны у муж­чин и жен­щин. Вре­мя от вре­ме­ни, как и в дру­гих боль­ших го­ро­дах, мож­но встре­тить жен­щин в на­ци­о­наль­ных ко­стю­мах».

Сто­ит по­ни­мать, что для до­во­ен­ной Ев­ро­пы, что­бы че­ло­век по­явил­ся на ули­це с непо­кры­той го­ло­вой, — это нон­сенс. Так в 1926 году ещё ска­зы­ва­ет­ся эф­фект до­на­ши­ва­ния.

Ан­дре Жид при­бу­дет в Со­вет­ский Союз в 1936 году и уви­дит уже дру­гую кар­ти­ну. В сво­ём очер­ке «Воз­вра­ще­ние из СССР» он пи­шет:

---

«По­сле Ле­нин­гра­да ха­о­тич­ность Моск­вы осо­бен­но за­мет­на. Она даже по­дав­ля­ет и угне­та­ет вас. Зда­ния, за ред­ки­ми ис­клю­че­ни­я­ми, без­об­раз­ны (и не толь­ко со­вре­мен­ные), не со­че­та­ют­ся друг с дру­гом. Я знаю, что Москва пре­об­ра­жа­ет­ся, го­род рас­тет. Сви­де­тель­ства это­му по­всю­ду. Все устрем­ле­но к бу­ду­ще­му. Но бо­юсь, что де­лать это на­ча­ли пло­хо. Стро­ят, ло­ма­ют, ко­па­ют, сно­сят, пе­ре­стра­и­ва­ют — и все это как бы слу­чай­но, без об­ще­го за­мыс­ла. Но все рав­но Москва оста­ет­ся са­мым при­вле­ка­тель­ным го­ро­дом — она жи­вет мо­гу­чей жиз­нью. Но не бу­дем вгля­ды­вать­ся в дома — тол­па меня ин­те­ре­су­ет боль­ше.

Ле­том по­чти все хо­дят в бе­лом. Все друг на дру­га по­хо­жи. Ни­где ре­зуль­та­ты со­ци­аль­но­го ни­ве­ли­ро­ва­ния не за­мет­ны до та­кой сте­пе­ни, как на мос­ков­ских ули­цах, — слов­но в бес­клас­со­вом об­ще­стве у всех оди­на­ко­вые нуж­ды. Я, мо­жет быть, пре­уве­ли­чи­ваю, но не слиш­ком. В одеж­де ис­клю­чи­тель­ное од­но­об­ра­зие. Несо­мнен­но, то же са­мое об­на­ру­жи­лось бы и в умах, если бы это мож­но было уви­деть. Каж­дый встреч­ный ка­жет­ся до­воль­ным жиз­нью (так дол­го во всем нуж­да­лись, что те­перь до­воль­ны тем немно­гим, что есть). Ко­гда у со­се­да не боль­ше, че­ло­век до­во­лен тем, что он име­ет».

---

Есть при­чи­на, по ко­то­рой одеж­да у лю­дей, ко­то­рых опи­сы­ва­ет Жид бе­лая — нет крас­ки. Цвет­ная ткань по­явит­ся уже по­сле вой­ны. Бе­лая одеж­да, без­услов­но, сви­де­тель­ство ни­ще­ты, но, по край­ней мере, лю­дей уда­лось одеть, они боль­ше не до­на­ши­ва­ют. По­яв­ля­ет­ся но­вая одеж­да, но она не де­ла­ет лю­дей ин­ди­ви­ду­аль­нее.

©

Муниципальные архивы трондхейма

---

©

Муниципальные архивы трондхейма

---

По по­во­ду этих за­пи­сок Ан­дре Жида бу­дет от­дель­ное по­ста­нов­ле­ние в га­зе­те «Прав­да», со­вет­ское пра­ви­тель­ство со­чтет их оскор­би­тель­ны­ми, а его кни­ги пе­ре­ста­нут из­да­вать­ся.

В это же вре­мя по­яв­ля­ет­ся но­вый тип, ко­то­рый изоб­ра­зил в сво­ей кни­ге «Бал в Крем­ле» ита­льян­ский жур­на­лист Кур­цио Ма­ла­пар­те, ко­гда по­се­щал Моск­ву в 1929 году. Он на­зы­ва­ет этот тип «со­вет­ская знать» и пред­став­ля­ет их до­воль­но неожи­дан­но. Он опи­сы­ва­ет, как эта со­вет­ская эли­та иг­ра­ет в тен­нис. На­при­мер, в Доме при­е­мов МИД на Спи­ри­до­нов­ке — обо­ру­ду­ют тен­нис­ные кор­ты, вот как он пи­шет об этом:

---

«Все дамы из ди­пло­ма­ти­че­ско­го мира, все ак­три­сы выс­ше­го ком­му­ни­сти­че­ско­го об­ще­ства, жены нар­ко­мов, круп­ных чи­нов­ни­ков и со­вет­ских ге­не­ра­лов тол­пи­лись во­круг сет­ки, что­бы уви­деть игру Ка­ра­ха­на (за­ме­сти­тель на­род­но­го ко­мис­са­ра ино­стран­ных дел СССР)».

---

Тен­нис ста­но­вит­ся при­зна­ком но­вой кра­си­вой жиз­ни. Даже при ЦДЛ был свой корт. Та­ким об­ра­зом фор­ми­ро­ва­лось раз­ли­чие меж­ду про­ле­тар­ски­ми юно­ша­ми и де­вуш­ка­ми, ко­то­рые хо­ди­ли в шта­нах и май­ках и за­ни­ма­лись гим­на­сти­кой, и этой со­вет­ской зна­тью, ко­то­рая иг­ра­ла в тен­нис, — их спорт был как бы бо­лее изыс­кан­ным.

---

«Ка­ра­хан иг­рал толь­ко мя­ча­ми, ко­то­рые при­сы­ла­ли из Лон­до­на. С улыб­кой, слов­но из­ви­ня­ясь, он объ­яс­нял, что со­вет­ские тен­нис­ные мячи слиш­ком жест­кие. „В Рос­сии, — го­во­рил он, — все, что кос­нёт­ся зем­ли, уже не от­ско­чет. Маркс не пред­ви­дел, что ан­глий­ские тен­нис­ные мячи ока­жут­ся луч­ше со­вет­ских"»

---

Ма­ла­пар­те так­же опи­сы­ва­ет со­вет­скую тол­пу и лю­дей:

---

«Каж­дый день я хо­дил обе­дать в ка­кую-ни­будь сто­ло­вую. Мне было нелов­ко, ко­гда на меня смот­ре­ли стран­но, неред­ко враж­деб­но. Смот­ре­ли на мой ко­стюм, гал­стук, ак­ку­рат­но при­че­сан­ные во­ло­сы, ухо­жен­ные руки — с пре­зре­ни­ем, ко­то­рое меня оби­жа­ло, по­то­му что было неза­слу­жен­ным».

---

Он пи­шет о том, что со­вет­ская ари­сто­кра­тия долж­на бу­дет по­гиб­нуть, как лю­бой за­рвав­ший­ся выс­ший класс. Со­вет­ская знать об­ма­ну­ла идею чи­стой ни­ще­ты, ста­ла тем, про­тив кого была на­прав­ле­на ре­во­лю­ция.

Ины­ми сло­ва­ми, за всем этим на­блю­да­лась по­пыт­ка со­вет­ско­го чи­нов­ни­ка вновь пре­вра­тить­ся в за­пад­но­го че­ло­ве­ка че­рез ат­ри­бу­ты изыс­кан­ной жиз­ни. Тоже са­мое, меж­ду про­чим, мы мо­жем на­блю­дать и се­го­дня.

Во что пе­ре­одеть­ся, ко­гда быть яр­ким ста­но­вит­ся опас­но?

С на­ча­лом 30-х го­дов все ме­ня­ет­ся, на­чи­на­ет­ся ве­ли­кая строй­ка ком­му­низ­ма. По­сле 1926 года идея ми­ро­во­го ком­му­низ­ма пала, и мы ока­зы­ва­ем­ся одни и на­чи­на­ем стро­ить ком­му­низм в от­дель­но взя­той стране. Пал Троц­кий с его иде­я­ми Ко­мин­тер­на и под­нял­ся Ста­лин. Всем ста­но­вит­ся оче­вид­но, что при­шло но­вое страш­ное вре­мя, ко­гда на­род ста­нет удоб­ре­ни­ем, ко­то­рое бу­дет по­ло­же­но в фун­да­мент со­вет­ско­го го­су­дар­ства. Имен­но в это вре­мя Пла­то­нов пи­шет ро­ман «Кот­ло­ван». Оде­вать­ся рос­кош­но ста­но­вит­ся опас­но.

По­след­ние, кто вы­ра­жа­ли на­деж­ду на от­кры­тый мир и ори­ен­та­цию на За­пад, — это груп­па ЛЦК (Ли­те­ра­тур­ный центр кон­струк­ти­ви­стов), куда вхо­ди­ли Баг­риц­кий, Лу­гов­ской, Ин­бер. Они ду­ма­ли, что бу­дут по­эта­ми для ин­же­не­ров, что Рос­сия ста­нет та­кой же как Аме­ри­ка. На об­лож­ке их по­след­не­го сбор­ни­ка «Биз­нес» (1929) был изоб­ра­жен аме­ри­кан­ский небо­скрёб. Они вы­гля­де­ли и оде­ва­лись, мож­но даже ска­зать, непри­стой­но для 30-х.

©

Из собрания Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля

---

На­ча­лось сме­ще­ние и в одеж­де, и в сло­вах. Ста­но­вит­ся по­пу­ля­рен но­вый тип: во­ен­ные, лет­чи­ки, по­ляр­ни­ки — люди ге­ро­и­че­ских про­фес­сий.

Поэт Лу­гов­ской пе­ре­оде­ва­ет­ся из ев­ро­пей­ско­го пи­джа­ка в во­ен­ную одеж­ду — френч и кожу. Это все ещё кра­си­во и ярко, и ин­тел­ли­ген­ция но­сит эту фор­му ина­че, чем на­сто­я­щий обыч­ный во­ен­ный, но важ­но, что они все же на­чи­на­ют пе­ре­оде­вать­ся.

Вы­рас­та­ет но­вое во­е­ни­зи­ро­ван­ное об­ще­ство — за­кры­тое; мы стро­им сте­ну меж­ду нами и за­пад­ным ми­ром, го­то­вим­ся во­е­вать.

По­сте­пен­но на­чи­на­ет­ся схло­пы­ва­ние ли­те­ра­тур­но­го про­стран­ства: раз­го­ня­ют­ся объ­еди­не­ния и круж­ки, оста­ёт­ся толь­ко Союз пи­са­те­лей. Те немно­гие, кого вы­пус­ка­ют за гра­ни­цу, те­перь вы­пол­ня­ют кон­крет­ную за­да­чу.

На­при­мер, по­че­му Ильф и Пет­ров едут в Аме­ри­ку?

В за­кры­том от со­вет­ских лю­дей за­пад­ном мире воз­ни­ка­ет фа­шизм, и у Ста­ли­на по­яв­ля­ет­ся идея о том, что ему надо про­ти­во­по­ста­вить ком­му­низм. На этом фоне мы за­клю­ча­ем мир­ный до­го­вор с Аме­ри­кой. И в этот мо­мент Ильф и Пет­ров едут в США, что­бы опи­сать стра­ну по-че­ло­ве­че­ски, не злоб­но. В шта­тах, кста­ти, до сих пор пе­ре­во­дят и из­да­ют «Од­но­этаж­ную Аме­ри­ку». Ко­неч­но, Ильф и Пет­ров по­те­ша­ют­ся над аме­ри­кан­ским об­ра­зом жиз­ни, ре­ли­ги­оз­но­стью, но все же это доб­рая кни­га, на­прав­лен­ная на то, что­бы на­ла­дить от­сут­ство­вав­шие свя­зи, уви­деть не раз­ли­чия, а сход­ства.

Эти «мо­сты» стро­ят­ся недол­го — до 1937 года, по­том Ста­ли­ну ста­но­вит­ся все рав­но, как на нас смот­рит за­гра­ни­ца. Неко­то­рые со­вет­ские ли­те­ра­то­ры — Ба­бель, Кир­са­нов, Зе­лин­ский — вы­пус­ка­ют­ся в Ев­ро­пу, что­бы рас­ска­зы­вать о до­сти­же­ни­ях со­вет­ской вла­сти и со­вет­ской ли­те­ра­ту­ры.

На­чи­на­ет­ся двое­мыс­лие. С од­ной сто­ро­ны, они рас­ска­зы­ва­ют, как все хо­ро­шо в Со­вет­ском со­ю­зе, а при этом пи­шут сво­им близ­ки­ми от­крыт­ки с во­про­са­ми, что кому при­вез­ти — ка­кую одеж­ду, гал­сту­ки, чул­ки, нос­ки, штиб­ле­ты.

Но и из них на­чи­на­ет вы­рас­тать но­вая ари­сто­кра­тия — дачи, Пе­ре­дел­ки­но, ав­то­мо­би­ли. К кон­цу 30-х го­дов она уже вполне сфор­ми­ро­ва­на. Она уже но­сит не яр­кие ден­дист­ские одеж­ды, она, на­обо­рот, как пра­ви­ло, се­рая — в чер­ных пи­джа­ках. К со­ро­ко­вым го­дам это со­вер­шен­но нераз­ли­чи­мая мас­са лю­дей, из ко­то­рой по­том вый­дут ше­сти­де­сят­ни­ки, а те пре­вра­тят­ся в сти­ляг, в Ев­ту­шен­ко, Ак­сё­но­ва.

А в за­кры­том ста­лин­ском кру­гу выс­ших во­ен­ных в чёр­ных про­стых ши­не­лях в 40-е по­яв­ля­ют­ся зо­ло­тые по­го­ны, мун­ди­ры и фу­раж­ки — ат­ри­бу­ты ца­риз­ма, ко­то­рые так дол­го от­ри­ца­лись. Они по­яв­ля­ют­ся по­сле пе­ре­ло­ма в войне, ко­гда вдруг стра­на на­чи­на­ет ощу­щать себя, как боль­шая им­пе­рия, и ей нуж­ны со­от­вет­ству­ю­щие ат­ри­бу­ты. Чем боль­ше фу­ра­жек и зо­ло­та, тем боль­ше воз­вра­ще­ния в этот ста­рый со­слов­ный мир.

Но­вые одеж­ды — это фор­ми­ро­ва­ние но­во­го со­сло­вия.