«Квир-теория и еврейский вопрос» — сборник смелых эссе под редакцией известного религиоведа Даниэля Боярина. Авторы этих текстов пытаются проследить исторически резонансные взаимосвязи между еврейством и квирностью, между гомофобией и антисемитизмом, а также между квир-теорией и теоретизацией еврейства. Сборник выйдет в издательстве «Книжники» в августе, а пока «Цех» публикует отрывок из эссе Джонатана Фридмана, в котором он рассуждает об отношении между образом еврея и сексуально трансгрессивной личности.
Во многих смыслах я идентифицирую себя как женщина, но моя гей-идентификация однозначно мужская, идентификация «как» гомосексуального мужчины, но в ее извилистые и отчуждающие пути тесно вплетены отношения, и для меня это отношения сообщения и знания. (Вероятно, мне следовало бы сказать, что эта крайне нагруженная идентификация для меня как феминистки отнюдь не составляет проблемы: ни одна женщина не становится в меньшей степени женщиной, в какой бы мере она ни применяла к себе «мужскую идентификацию». Можно даже сказать, что женственность всегда (хотя и всегда по-разному) следует искать в извилистости, в странности фигуры, образующейся при соединении однозначной — с точки зрения внешнего наблюдателя — гендерной идентификации и всегда более или менее неоднозначной и искривленной — с точки зрения внутреннего. Женщина, идентифицирующая себя с мужчинами, даже если бы могла существовать в реальности, все равно была бы настоящей женщиной, точно так же как (хотя, несомненно, более неизменно) ассимилированный еврей остается настоящим евреем — более защищенным в определенных смыслах, более уязвимым в других, чем те, у кого пути идентификации пролегли иначе, но сущностно полностью таким же, как они.)
Ив Кософски Седжвик. Пишется стихотворение (A Poem Is Being Written)
Едва ли можно найти более сильные и в то же время сложные определения идентичности, чем те, которыми жонглирует в этой цитате Ив Кософски Седжвик: сексуально трансгрессивного индивида и «еврея». Из ее слов следуют две вещи: во-первых, каждый из этих двух терминов переполнен коннотациями, противоречиями и сложностями; во-вторых, отношения между ними усложняются, если попытаться их соединить.
Таким образом, для Седжвик еврейство служит подобием стабилизирующего средства в задаче поиска неизвестной еще идентичности, средством для работы с неопределенностью, направление развития которой еще более неопределенно: по крайней мере мы знаем, кто такие ассимилированные евреи, хотя и не до конца знаем, что это знание означает. Но термин «ассимилированный еврей» открывает в себе новые загадки и противоречия, как только мы пытаемся с его помощью что-либо определить.
Что именно автор имеет в виду, когда говорит, что идентифицирующая себя с мужчинами женщина, не говоря уже об идентифицирующей себя с гомосексуальными мужчинами, находится «в более неизменном» положении, чем ассимилированный еврей? Как относиться к глаголу «изменять», невольно напоминающему нам, что многие антисемитские дискурсы приравнивают знак еврейской мужественности, обрезание, к кастрации, а еврея часто описывают как кастрированного или женственного или как кастрированного и женственного — иными словами, как мужчину, идентифицирующего себя с женщинами?
И как понимать слова «настоящий еврей»? Может быть, Седжвик использует слова «настоящий еврей» в том же (ироническом?) духе, что и Энни Холл у Вуди Аллена, когда говорит своему другу, что такого человека назвала бы «настоящим евреем» ее бабушка? Или она имеет в виду какой-то конкретный вид или тип еврея? Что есть первое — сложная судьба или утешение? И что есть второе — социологическая характеристика или исторически сложившаяся конструкция? Или оба, как можно заключить из языка Седжвик, особая сущность расы, которую (к счастью?) не может разрушить никакая доза ассимиляции?
Другими словами, для Седжвик отношения между еврейством и квиром — это нагруженный смыслами хиазм, в котором каждый элемент в конечном счете проясняет, иллюстрирует, вытесняет, переходит в другой — и все это одновременно. Ее работа учит, что, даже если эти два понятия обречены на соединение, оно может оказаться проблематичным в той же мере, в какой и неизбежным.
Термин, представляющийся более стабильным, «еврей», оказывается в той же мере подвержен риску возникновения не только множественных, но и импровизированных его толкований, как и другой, который он призван пояснять и таким образом стабилизировать (женщина, идентифицирующая себя как гомосексуальный мужчина).
Далее мне хотелось бы рассмотреть следствия и сложности, вытекающие из этого явления, сосредоточившись на тексте, на который Седжвик опирается в своих рассуждениях: «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста. Великий роман Пруста очень много внимания уделяет связи между фигурами, называемыми «содомит» и «еврей»: как и Седжвик, сначала он ставит их рядом, как метафорические эквиваленты друг друга, причем второй элемент должен пояснять первый в силу своих более очевидных расовых, религиозных и культурных характеристик, но форма оказывается столь же загадочной, сколь и содержание; знак — столь же туманным, загадочным и даже попросту обманчивым, как и обозначаемое им понятие.
И эта обманчивость, как мне представляется, в значительной степени недооценивается не только исследователями романа Пруста, но и большинством современных исследователей, которые, подобно Седжвик, как будто знают, что есть еврейство, и часто используют его в качестве метафоры, обсуждая природу сексуальности, идентичности, культуры, даже самого знания, — но каждый раз спотыкаются о тот факт, что еврейство может быть столь же многогранным, как и термины (и идентичности), которые оно призвано определять и таким образом стабилизировать.
Говоря более конкретно, я начну со ставшей общепринятой идеи, заключающейся в том, что в поворотный момент истории — я имею в виду fin de siècle и начало XX века — еврейская и сексуально трансгрессивная идентичность формировались по образу и подобию друг друга. Но я начинаю с этого, чтобы показать, что в произведениях Пруста — если не в его культуре в целом — указанный выше процесс происходил всегда аналогично, но приводил при этом к совершенно иным результатам, что примечательно.
Современные исследователи, работавшие уже после выхода трудов Фуко, напоминают нам, что образ «гомосексуала» полностью кристаллизовался в конце девятнадцатого — начале двадцатого столетия в психиатрическом и сексологическом дискурсах. То же самое, следует добавить, верно в отношении нового социального типажа, «еврея»: именно тогда евреев стали определять не как лиц, принадлежащих к определенному вероисповеданию (неважно, униженному или привилегированному), или культуре (то же самое), или даже как обитателей той или иной территории или государства, но в терминах патологии, призванных каким-то образом справляться с тем многообразием двусмысленностей, из которого родился сам термин «еврей».
Действительно, образ еврея (в отношении образа гомосексуала это тоже верно, но не в такой степени) своим рождением обязан семиотической проблеме: недостаточности любых появившихся в XIX веке категорий для объяснения существования и процветания настоящих, живых евреев в таких городах, как Париж, Лондон, Нью-Йорк — современных мировых столицах, c которыми этот образ, как и образ гомосексуала, быстро стал ассоциироваться.
В результате эмансипации евреев те быстро могут начать выглядеть, вести себя в точности как коренное население, конкурировать с ним на равных в профессиональной среде (и даже часто заключать с ним браки, тем самым многократно умножая обманчивость для всех участвующих сторон). И без того трудную ситуацию осложняла волна эмиграции, приносившая в города еврейство совершенно другого типа: неассимилирующееся, в основном из Восточной Европы, крепко держащееся за свои обычаи, свои общины и часто даже за свое традиционное платье.
Философы, теологи, политики, теоретики культуры — все они пытались предложить категории, которые объясняли бы неожиданную заметность евреев в западном обществе в XIX веке, но при этом терялись перед многообразием еврейской инаковости. Если еврейство определяется принадлежностью к религии, почему среди евреев так много вольнодумцев и сменивших веру? Если — языком, почему они говорят на многих наречиях? Если евреи — это раса, почему выглядят так непохоже друг на друга? Если это нация, в каком именно смысле понимать их гражданство?
Еврейство как таковое представало в форме загадки, головоломки или, как предпочитали говорить в XIX веке, вопроса. «Еврейский вопрос вездесущ и в то же время неуловим, — писал один явно антисемитский автор в 1890-х годах. — Он не может быть выражен в терминах религии, государства или расы. Евреям словно судьбой предназначено вызывать сильные чувства у всех, с кем они вступают в контакт». В подобном семиотическом вакууме язык сексуальных отклонений мог бы послужить основой для описания аморфного образа еврея; зарождавшаяся в то же время терминология сексуальных извращений могла предоставить определение еврейской идентичности, которая все больше понималась как гибкая, способная менять облик, неоднозначная.
Подобное перекрещение этих двух дискурсов имело множество следствий. С одной стороны, оно привело к многочисленным оскорблениям и геноцидам, ознаменовавшим несчастную историю отношения к евреям и геям в Европе XX века. С другой — оно привело к возникновению не менее сложного множества возможностей изменения идентичности для «иных» как в сексуальном, так и религиозном, расовом и культурном смысле, а кроме того, поставило под вопрос достаточность расы и сексуальной ориентации — двух сомнительных таксономий, которыми мы обязаны XIX веку, — для определения важнейших свойств живого существа.
Или, можно сказать, такова задача, решение которой для меня в первую очередь связано с литературным трудом Марселя Пруста. Его романы давно являются важнейшим полигоном для исследования взаимодействия еврейской и ненормативной сексуальной идентичностей. Можно вспомнить Ханну Арендт с ее знаменитым тезисом, что взаимодействие между «первертом» и «евреем» у Пруста имеет структуру хиазма и таким образом дает возможность воспринимать еврейство как перверсию, а «перверта» — как еврея.
Можно также вспомнить и размышления самой Седжвик о взаимном влиянии идентичностей еврея и «перверта», поводом для которых служит изображение Эстер у Пруста — и ее собственный детский опыт в этой роли, — из которых следует, что еврейство играет роль классического патриархального Другого по отношению к бесконечно более разветвленному мужскому гомосексуальному субъекту. Или же можно вспомнить Юлию Кристеву с ее великолепным, хотя в конечном счете странным прочтением еврейства у Пруста, где оно ассоциируется с партикуляризмом, национализмом и садомазохизмом, с которыми, к сожалению, переплеталось в общественном сознании с девятнадцатого столетия до нашего времени.
На мою работу повлияли все трое, а кроме того, великолепная попытка деконструкции устойчивого противопоставления еврея и нееврея по обе стороны культурного и социального барьера [Marks], которую предприняла Элайн Маркс, опираясь на творчество Пруста. Но я бы хотел воспользоваться Прустом, чтобы утверждать, что ни один из этих тезисов не описывает в полной мере ни того, насколько разветвленным может оказаться отношение между образом еврея и сексуально трансгрессивной личности, ни (что, возможно, еще более важно) той работы по исследованию общества и определению своего места в нем, которую Пруст мог бы осуществить благодаря этому отношению.
Мне бы хотелось использовать это сложное отношение, чтобы выдвинуть два тезиса. Во-первых, я бы взял на себя смелость утверждать, что взаимодействие между образами содомита (всегда уже евреизированного) и еврея (всегда уже сексуально девиантного) у Пруста могло бы указывать на более широкое понимание тесной связи между еврейством и языками расы и нации на момент возникновения всех этих непростых реификаций.
Кроме того, я бы утверждал, что постоянная борьба, которую Пруст в своих текстах ведет с проблемами, следующими из этого взаимодействия, может помочь нам сформулировать новое, более комплексное понимание еврейской идентичности в культуре диаспоры, особенно в части подхода к ревизионистским теориям идентичности — расовой, религиозной, личной, — которые используются исследователями, перечисленными мной выше, и ради продвижения которых они читают и перечитывают Пруста.
Только полезные посты и сторис — в нашем Instagram
