Новый рассказ Евгении Некрасовой про домовых

Если вы не зна­ли, у всех есть до­мо­вые. Даже в съем­ных квар­ти­рах. Они за нами при­гля­ды­ва­ют, ино­гда нам со­чув­ству­ют, под­би­ра­ют за нами крош­ки. Вот, на­при­мер, до­мо­вая по име­ни Буй­ка: свою Жи­лич­ку, ко­то­рая сни­ма­ла квар­ти­ру, она очень лю­би­ла, но де­вуш­ка уеха­ла за гра­ни­цу. А Буй­ка оста­лась в доме без отоп­ле­ния. И хоть сей­час лето и не вре­мя ду­мать про ба­та­реи, мы всё рав­но на­пом­ним о пред­сто­я­щих хо­ло­дах, про­тив ко­то­рых бо­рют­ся до­мо­вые. И мо­жет быть, со­гре­ем вам душу. В из­да­тель­стве «По­лян­д­рия NoAge» сов­мест­но с ме­диа «БИЛ­ЛИ» вы­хо­дит сбор­ник рас­ска­зов «Зона умол­ча­ния». Пуб­ли­ку­ем из него от­ры­вок «До­мо­вой ле­дыш­ки» Ев­ге­нии Некра­со­вой.

Тру­ба ши­пе­ла, Буй­ка ши­пе­ла на нее. Ки­пя­ток прыс­кал, ды­мил­ся, буд­то тру­ба ку­ри­ла, ки­пя­ток лил­ся на пол. Буй­ка влез­ла на льди­ну под­окон­ни­ка, а всё рав­но го­ря­чая вода уже про­со­чи­лась сквозь ва­лен­ки и нос­ки. Чув­ство­ва­лось го­ря­чо-мок­ро и мок­ро-хо­лод­но од­но­вре­мен­но, то есть про­тив­но.

Несколь­ко недель под­ряд до это­го Буй­ка вме­сте со всем рай­о­ном мерз­ла. Око­ле­ва­ли все — люди, до­мо­вые, жи­вот­ные. Че­ло­ве­че­ское на­се­ле­ние спа­ло в курт­ках и ду­тых ком­би­не­зо­нах, зве­ри лез­ли к нему под оде­я­ла, жа­лись к нему, до­мо­вые ку­ле­ми­лись во все на­коп­лен­ные тряп­ки, за­би­ра­ли что-то шер­стя­ное до­пол­ни­тель­но у жиль­цов сво­их квар­тир, си­де­ли в кла­дов­ках и на пол­ках шка­фов. По ле­дя­но­му полу даже хо­дить было боль­но. Буй­ка в двух па­рах шер­стя­ных нос­ков, в ва­лен­ках, га­ма­шах, двух юб­ках, ниж­ней хлоп­ко­вой и свер­ху тоже шер­стя­ной ру­ба­хе, вой­лоч­ном шу­шуне, ват­ни­ке, спор­тив­ной шап­ке и пое­том мо­лью орен­бург­ском плат­ке хо­ди­ла недоб­рая по квар­ти­ре и за­го­ва­ри­ва­ла окна, под­окон­ни­ки, углы, сте­ны, что­бы они не по­кры­ва­лись из­мо­ро­зью, не ду­бе­ли. Они всё рав­но по­кры­ва­лись и ду­бе­ли. Буй­ка вы­го­ва­ри­ва­ла пар изо рта вме­сте со сло­ва­ми и ды­ха­ни­ем.

Жи­лич­ка, ко­то­рая, к сло­ву, не вла­де­ла по че­ло­ве­че­ским бу­маж­кам квар­ти­рой, а сни­ма­ла, про­ве­ла тут че­ты­ре года и те­перь уеха­ла за гра­ни­цы до­мо­во­го су­ще­ство­ва­ния. Буй­ка не мог­ла по­ехать с ней, хотя Жи­лич­ка зна­ла о ее су­ще­ство­ва­нии, они были близ­ки; Жи­лич­ка зва­ла Буй­ку с со­бой, но до­мо­вые не мог­ли жить за пре­де­ла­ми род­ной стра­ны. Мо­жет быть, толь­ко в со­сед­них стра­нах с по­хо­жи­ми до­мо­вы­ми, но это не точ­но.

Го­во­ри­ли, что до­мо­вые за пре­де­ла­ми гра­ниц со­всем не мо­гут су­ще­ство­вать, не мо­гут ра­бо­тать, то есть лю­бить чуж­бин­ные дома, про­из­во­дить ма­гию для их под­дер­жа­ния, по­это­му за­бо­ле­ва­ют и уми­ра­ют от тос­ки по дому и по себе про­шлым. Го­во­ри­ли, что вы­ве­зен­ные до­мо­вые бо­ле­ют чуж­бин­ной бо­лез­нью, на­го­ня­е­мой мест­ны­ми хо­зя­е­ва­ми и дру­ги­ми ма­ги­че­ски­ми. При этой хво­ри вы­ве­зен­ные до­мо­вые лы­се­ют, а по­том неде­ля­ми чуть раз­ла­га­ют­ся, чуть сох­нут и рас­па­да­ют­ся на ча­сти, те­ряя сна­ча­ла хвост и уши. Люди, жи­ву­щие в од­ном доме с ними, му­ча­ют­ся от за­па­ха; он пре­кра­ща­ет­ся, ко­гда тело вы­ве­зен­ных до­мо­вых со­всем пре­вра­ща­ет­ся в пыль. Ино­гда жиль­цы не вы­дер­жи­ва­ют и пе­ре­ез­жа­ют, то­гда вы­ве­зен­ные уми­ра­ют без сво­их лю­дей, в оди­но­че­стве, ску­ля, ша­та­ясь, на­ты­ка­ясь на свои от­ва­лив­ши­е­ся ко­неч­но­сти.

Или вот го­во­ри­ли, что вы­ве­зен­ных из Рос­сии до­мо­вых раз­ди­ра­ют на кус­ки мест­ные до­маш­ние и дру­гие ма­ги­че­ские, без вся­кой бо­лез­ни. По­доб­ных ис­то­рий ста­ло боль­ше. Их ча­сто рас­ска­зы­ва­ли дав­ние деды [деды — еще одно на­зва­ние до­мо­вых], пус­ка­ли слу­ха­ми. Буй­ка до­га­ды­ва­лась, что ис­то­рии про вы­ве­зен­ных — де­дов­ские при­дум­ки, но бо­я­лась все рав­но. До­мо­вые ти­хонь­ко пе­ре­да­ва­ли по це­поч­ке из мно­го­этаж­ки в пя­ти­этаж­ку, из квар­ти­ры в квар­ти­ру, что на са­мом деле вы­ве­зен­ные не так уж и уми­ра­ют и хво­сты у них точ­но не от­ва­ли­ва­ют­ся. Стра­да­ют — да, но по­том как-то при­спо­саб­ли­ва­ют­ся, узна­ют мест­ную ма­гию, та­мош­них ма­ги­че­ских, те, бы­ва­ют, им по­мо­га­ют, вы­учи­ва­ют их за­кли­на­ни­ям на но­вом язы­ке. И вот вы­ве­зен­ные ме­ша­ют их со сво­и­ми. И ра­бо­та­ют с но­вы­ми до­ма­ми, ино­гда даже лю­бят их, пе­ре­ез­жа­ют, если надо, за сво­и­ми людь­ми, дер­жат­ся их, по­мо­га­ют, а если к сте­нам силь­но при­вя­зы­ва­ют­ся, то даже за людь­ми не едут, а ра­бо­та­ют, до­мо­лю­бят. Жи­вут, даже пе­ре­рож­да­ют­ся немно­го в мест­ных ма­ги­че­ских, даже ме­ня­ют­ся внешне, но не за­бы­ва­ют сво­ей ма­гии, поль­зу­ют­ся той и дру­гой. Буй­ке не хо­те­лось пе­ре­рож­дать­ся, ей нуж­но было оста­вать­ся со­бой и у себя дома.

За день до ава­рии в ко­тель­ной у Буй­ки по­хо­ло­де­ли уши, кон­чик носа, сде­ла­лось бес­по­кой­но. Она не мог­ла за­снуть, хо­ди­ла в фут­бол­ке Жи­лич­ки с мор­ским жи­вот­ным, лег­кой ниж­ней юбке и слан­цах. Ба­та­реи жа­ри­ли ужас­но, Буй­ка от­кры­ла фор­точ­ку. Ей нра­ви­лось, что тут были окна-де­ре­вяш­ки, не пла­стик, вла­де­лец квар­ти­ры (по че­ло­ве­че­ским до­ку­мен­там) так и не сде­лал тут со­вре­мен­ный ре­монт. Жи­лич­ка с Буй­кой сде­ла­ли ре­мон­тик, ма­лень­кий, по­кра­си­ли сте­ны, при­бра­лись, ста­ло хо­ро­шо, до­машне. По­сле того как Жи­лич­ка съе­ха­ла, Буй­ка пе­ре­ста­ла петь, тан­це­вать, до­мо­лю­бить с преж­ней си­лой, но­во­по­кра­шен­ные сте­ны по­жел­те­ли по уг­лам и на по­тол­ке, кла­дов­ка сно­ва за­хла­ми­лась, в ван­ную при­шла пле­сень.

За вре­мя жиз­ни с Жи­лич­кой Буй­ка силь­но оче­ло­ве­чи­лась, даже по­те­ря­ла свою мох­на­тость, нос при­нял­ся вы­прям­лять­ся, де­лать­ся люд­ским. Она по­ду­мы­ва­ла то­гда даже рас­стричь­ся в люди. По­сле ско­ро­по­стиж­но­го отъ­ез­да Жи­лич­ки Буй­ка за­рос­ла шер­стью пуще преж­не­го, нос за­кру­тил­ся силь­нее преж­не­го. Буй­ка, все­гда стат­ная и круп­но­ва­тая, те­перь по­мель­че­ла, умень­ши­лась в раз­ме­ре. За­мы­ше­ла. Даже мы­лась она те­перь раз в неде­лю, ста­ла как все деды и дед­ки. Ела мало, же­ва­ла раз в два дня по­ло­ви­ну жа­ре­ной кры­сы или одну ва­ля­ную мышь, ко­то­рых про­да­ва­ли по подъ­ез­ду до­мо­вые дети с пер­во­го эта­жа.

Буй­ка по­ду­ма­ла, что вот, она ни­ку­да не по­еха­ла, но всё рав­но пе­ре­ро­ди­лась. И в груст­ную сто­ро­ну, не как в про­шлый раз с Жи­лич­кой. Ей это не нра­ви­лось, она сама себе не нра­ви­лась те­перь. Из-за того, что квар­ти­ра по­жух­ла, по­груст­не­ла вслед за Буй­кой, вла­де­лец жил­пло­ща­ди не мог ее сдать. И, ка­жет­ся, тоже уехал. Он ни­ко­гда тут не жил, у Буй­ки не было к нему ин­те­ре­са или при­вя­зан­но­сти. Пару квар­тир в их доме и еще де­сят­ки в их районе не до­счи­та­лись лю­дей. Неко­то­рые опу­сте­ли во­все — до­мо­вые по­еха­ли за сво­и­ми людь­ми. До­мо­вые со­сед­них жил­пло­ща­дей при­смат­ри­ва­ли за бро­шен­ны­ми сте­на­ми.