26 апреля — годовщина аварии на Чернобыльской АЭС, одной из самых страшных ядерных катастроф в истории. Издательство «Альпина нон-фикшн» выпустило книгу журналиста Адама Хиггинботама «Чернобыль. История катастрофы». Это произведение основано на более чем десятилетней работе, записях сотен бесед, личной переписке, неизданных воспоминаниях и недавно рассекреченных архивных документах. «Цех» публикует отрывок из книги, в котором автор рассказывает о политических и экономических последствиях аварии для СССР.
Для последних правителей СССР самыми разрушительными последствиями взрыва чернобыльского реактора № 4 были последствия не радиологические, а политические и экономические. Облако радиации, распространившееся по Европе, не позволило скрыть катастрофу и навязало хваленую открытость, горбачевскую гласность даже мало склонным к этому консерваторам в Политбюро. А понимание того, что даже ядерная отрасль подорвана секретностью, некомпетентностью и загниванием, убедило Горбачева, что прогнило все государство. После аварии, испытывая гнев и разочарование, он осознал необходимость глубоких перемен и с головой ушел в перестройку в отчаянной попытке спасти социалистический эксперимент, пока не стало слишком поздно.
Но, как только партия ослабила свою крепкую хватку, оказалось, что невозможно полностью восстановить прежнюю степень контроля над информацией. То, что началось с более, чем прежде, открытого рассказа о Чернобыле — репортажи в «Правде» и «Известиях», документальные телефильмы и свидетельства очевидцев и участников в популярных журналах, — расширилось и подтолкнуло прессу к дискуссиям по долго цензурировавшимся вопросам, включая употребление наркотиков, эпидемию абортов, Афганскую войну и ужасы сталинизма. Поначалу медленно, потом набирая ход, советское общество начало открывать для себя, насколько глубоко оно было обмануто — не только по поводу чернобыльской аварии и ее последствий, но и по поводу идеологии и идентичности, на которой было основано. Авария и неспособность властей защитить население от ее последствий окончательно разрушили иллюзию, что СССР — мировая сверхдержава, вооруженная технологиями и ведущая человечество за собой.
Вскоре после самоубийства Валерия Легасова «Правда» опубликовала отредактированный отрывок чернобыльских воспоминаний, которые академик надиктовал на магнитофонную пленку. Он описывал безнадежную неподготовленность к катастрофе и долгую историю нарушений безопасности, которая к ней привела. «После того как я побывал на Чернобыльской станции, я сделал однозначный вывод, что чернобыльская авария — это апофеоз, вершина всего того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в нашей стране в течение многих десятков лет», — писал Легасов в своем завещании, которое появилось под заголовком «Мой долг рассказать об этом». К сентябрю 1988 года, в условиях быстрых изменений системы, Политбюро восприняло озабоченность общества и прекратило строительные работы на двух новых атомных станциях, хотя одна из них — на окраине Минска — была почти готова.
Спустя десять месяцев советский инженер и писатель Григорий Медведев опубликовал сенсационное разоблачение аварии в журнале «Новый мир». Несмотря на гласность, у Медведева ушло два года на то, чтобы пробить публикацию — против воли КГБ и комиссии по цензуре Чернобыля, специально созданной, чтобы оградить общество от наиболее чувствительной информации. За этим стоял Борис Щербина, председатель правительственной комиссии, справедливо опасавшийся того, что Медведев может рассказать о его действиях в Припяти. «Чернобыльская тетрадь» Медведева, представлявшая поминутную реконструкцию событий 26 апреля и основанная на его поездках на место событий и десятках интервью со свидетелями, оказалась взрывчатым материалом. Виктор Брюханов представал бесхребетным дураком, руководители советской атомной отрасли — бездушными и некомпетентными бюрократами, в тексте рассказывалось, как Щербина бессмысленно откладывал эвакуацию обреченного атомграда. Вступление к книге написал самый известный советский диссидент Андрей Сахаров, недавно отпущенный из внутренней ссылки Горбачевым. В письме, которое он направил Генеральному секретарю, Сахаров пригрозил, что, если Центральный комитет не разрешит публикацию материала Медведева, он лично займется самым широким распространением содержащейся там информации. «Все, что касается чернобыльской катастрофы, ее причин и последствий, должно стать достоянием гласности, — писал Сахаров во вступлении. — Нужна полная, неприкрытая правда».
В феврале 1989 года, почти через три года после аварии, сюжет программы «Время» открыл советским людям, что истинный масштаб радиоактивного загрязнения за границами 30-километровой зоны скрывался и общая площадь загрязнения вне зоны фактически даже больше, чем площадь внутри. «Все же гласность побеждает, так мы могли бы начать этот рассказ», — сказал корреспондент, стоя перед картами, показывающими наиболее радиоактивные места на расстоянии до 300 км от станции, уже на территории Белоруссии — в Гомельской и Могилевской областях, где в апреле и мае 1986 года люди видели черные дожди. Земля была настолько отравлена, что, по оценке правительства БССР, было необходимо эвакуировать еще 100 000 человек, для чего планировалось запросить у Москвы помощь в эквиваленте $16 млрд.
Несколькими неделями позже, когда последние советские войска, потерпев поражение, ушли из Афганистана и на фоне ухудшающихся новостей об экономике страны, Генеральный секретарь Горбачев впервые отправился к месту аварии. В белом халате и каске он посетил реактор № 2 Чернобыльской станции вместе со своей супругой Раисой и побывал в Славутиче. В Киеве Горбачев выступил перед партийным руководством, объявив открытой программу защиты окружающей среды и пообещав проводить общественные референдумы по вызывающим споры новым проектам. Он призвал с терпением отнестись к растущему дефициту и спотыкающейся экономике и предупредил, что советские республики, задумавшие покинуть Советский Союз, «играют с огнем». Но вопросы охраны среды уже становились основными для зарождающегося движения за независимость в Латвии и Эстонии, а вскоре станут платформой для оппозиционной партии «Зелений світ» на Украине. Когда Горбачев вышел из своего лимузина в Киеве на одну из постановочных прогулок и заговорил о необходимости поддерживать перестройку, толпа отклонилась от сценария. «Люди боятся», — сказала ему одна женщина, а когда Горбачев попытался ответить, другая женщина перебила Генерального секретаря, спросив, что он думает о строительстве двух новых ядерных реакторов в Крыму.
Близилась третья годовщина бедствия. Газета «Московские новости» сообщила, что в Житомирской области в 40 км к западу от зоны отчуждения обнаружены места радиоактивного заражения стронцием-90 и цезием-137. После аварии крестьяне стали свидетелями резкого роста числа врожденных патологий у домашнего скота: поросят с выпученными глазами и несформировавшимися черепами и телят, родившихся без ног, глаз или голов. Один из участников группы, приехавшей от Академии наук Украины, сказал прессе, что они собрали «ужасающие» находки и что необходима немедленная эвакуация области. Представитель Курчатовского института отмел любую связь между такими уродствами и аварией, возложив вину на избыточное применение удобрений и неверные методы ведения хозяйства.
Хотя работники упомянутого в публикации мясокомбината получали доплату за радиационное облучение, в поступившем в Политбюро докладе утверждалось, что чернобыльская колбаса абсолютно безопасна для употребления в пищу и изготовлена «в строгом соответствии с рекомендациями Министерства здравоохранения СССР».
Внутри зоны солдаты продолжали отчищать местность от радионуклидов, сносить бульдозерами древние поселения и выбрасывать загрязненную мебель из окон квартир в Припяти, а ученые начали замечать странные явления в мире дикой природы. Ежи, мыши-полевки и землеройки стали радиоактивными, у уток-крякв появились генетические аномалии, в прудах-охладителях ЧАЭС зеркальные карпы вырастали до чудовищных размеров, до сверхъестественных размеров увеличились и листья деревьев вокруг Рыжего леса, включая сосновые иголки в десять раз больше обычных и листья акаций «размером в детскую ладошку». Власти объявили о намерении устроить заповедник в Белоруссии и международный исследовательский центр внутри зоны отчуждения для изучения долговременного воздействия радиации на окружающую среду.
Но денег не хватало. Советская экономика после десятилетий расходов на гонку вооружений спотыкалась под бременем неудачных рыночных реформ горбачевской перестройки, высокой цены вывода и демобилизации войск из Афганистана и коллапса на мировом нефтяном рынке. А финансовая нагрузка Чернобыля — облучение и разрушение оборудования, эвакуации, медицинская помощь, потеря заводов, пахотных земель и миллионов киловатт электроэнергии — продолжала расти. Стоимость сооружения и эксплуатации одного саркофага составила 4 млрд рублей (почти $5,5 млрд по официальному курсу валюты Госбанка СССР). Одна из суммарных оценок расходов на ликвидацию последствий аварии, учитывающая все аспекты бедствия, превышала $128 млрд — эквивалент советского военного бюджета 1989 года. Кровотечение было медленным, но остановить его оказалось невозможным — еще одна открытая рана, от которой государство не могло просто отмахнуться. Советский колосс медленно опускался на колени.
В июле 1989 года Горбачев произнес речь, которая давала понять странам — сателлитам СССР в Восточной Европе — Восточной Германии, Чехословакии, Румынии и остальным, — что он не будет вмешиваться, если они решат свергнуть своих правителей или вообще отколоться от социалистического братства. Через четыре месяца рухнула Берлинская стена, и советская империя начала разваливаться.
Внутри СССР на фоне хронического дефицита и схлопывающейся экономики усиливались этническое разделение и противостояние Москве. Волнения и акты гражданского неповиновения прокатились по 15 советским республикам. В Литве 6000 человек окружили Игналинскую АЭС. Два ее реактора РБМК-1500 стали объектом националистического гнева, вызвав протесты, которые весьма скоро привели к тому, что три прибалтийские республики объявили о своей независимости.
В Минске, согласно сообщениям, 80 000 человек вышли к зданию правительства, требуя переселения людей с загрязненной территории. «Наши начальники обманывали нас три года, — сказал один из участников советскому репортеру. — А теперь бросили эту землю, проклятую Богом и Чернобылем». На Западе доверие общества к ядерной энергии — которое так никогда полностью и не восстановилось после аварии на атомной станции Три-Майл-Айленд — было окончательно подорвано взрывом на реакторе № 4. Эта катастрофа запустила волну массового недоверия, и оппозиция ядерной энергетике распространилась по всему миру. За 12 месяцев после аварии на ЧАЭС правительства Швеции, Дании, Австрии, Новой Зеландии и Филиппин обещали полностью свернуть свои ядерные программы, еще девять стран отменили или отложили планы строительства реакторов. Опросы общественного мнения показывали, что после Чернобыля две трети населения Земли были против любого дальнейшего развития ядерной энергетики. Соединенные Штаты пережили коллапс строительства реакторов, а название украинской станции вошло в словарь американцев как термин для обозначения провалов технологии и обоснованного недоверия к официальной информации. Продолжавшееся Министерством энергетики СССР сооружение новых атомных станций на территории Украины стало главной темой споров с Москвой. Киев требовал прекратить работы на вызывавшей споры станции в Крыму, но строительство все равно продолжалось до тех пор, пока местные власти не санкционировали забастовки и не остановили банковское финансирование.
1 марта 1990 года Верховный Совет Украины принял ряд постановлений о защите окружающей среды в республике, среди них согласие на закрытие трех оставшихся реакторов ЧАЭС в течение пяти лет. Второго августа республиканские законодатели объявили мораторий на строительство любых новых атомных станций на территории Украины. Союзное Министерство энергетики было вынуждено рассматривать вопрос о том, кто будет контролировать сеть атомных станций Советского Союза, если его полномочия неожиданно перейдут к республикам. В чернобыльской зоне отчуждения сотни тысяч тонн обломков реактора, радиоактивная почва, растительность, мебель, машины и оборудование были перевезены примерно на 800 площадок радиоактивных отходов, могильников — в бетонированные траншеи, ямы и курганы, облитые полимерным раствором и потом засеянные травой. Однако ядерные свалки были поспешно устроены и плохо обслуживались. Никто не позаботился вести учет, что где захоронено. К началу 1990-х в зоне отчуждения остро не хватало ликвидаторов.
Использование на ликвидационных работах солдат-срочников вызывало общественное возмущение и в конце концов советское командование перестало посылать войска в зону. В декабре 1990 года работы по ликвидации последствий аварии практически остановились.
Было почти невозможно подсчитать общее число ликвидаторов, которые работали в запретной зоне, — частично потому, что цифры были фальсифицированы властями. К началу 1991 года около 600 000 мужчин и женщин, принявших участие в зачистке радиоактивного потустороннего мира вокруг реактора № 4, будут официально признаны чернобыльскими ликвидаторами. В признание их заслуг многим выдали специальные удостоверения и эмалированные медали с изображением греческих букв альфа, бета и гамма вокруг алой капли крови. Все понимали, что, как и в случае с ветеранами Великой Отечественной войны, самопожертвование ликвидаторов заслужило им пожизненную поддержку со стороны Родины. Министерство здравоохранения СССР открыло в Киеве Всесоюзный исследовательский центр радиационной медицины — специализированную клинику для лечения всех, кто подвергся облучению. Но когда первые из демобилизованных ликвидаторов стали заболевать и поступать в больницы с симптомами, которые казались необъяснимыми, непредсказуемыми или преждевременными, они столкнулись с тем, что врачи отказывались связывать их симптомы с тем, что им пришлось вынести в 30-километровой зоне.
Государство-банкрот с трудом могло позволить себе специализированное лечение, которое оно обещало более чем полумиллиону потенциальных инвалидов, и доктора вели свои записи шифром: историям болезни ликвидаторов был присвоен гриф секретности. Все случаи, кроме особо тяжелых, диагностировались так же, как у Марии Проценко: «Обычное заболевание: не связано с ионизирующим излучением».
