«Я пишу, потому что боюсь смерти». 5 авторов XX века о том, что заставляло их писать

Ис­пан­ский фи­ло­соф Ма­рия Сам­бра­но счи­та­ла: мы го­во­рим из-за сию­ми­нут­ной необ­хо­ди­мо­сти и, го­во­ря, ста­но­вим­ся уз­ни­ка­ми про­из­не­сен­ных слов. Пись­мо же осво­бож­да­ет и нас, и сами сло­ва от ми­мо­лет­но­сти. Мы пи­шем, что­бы го­во­рить прав­ду — о том, «что про­ис­хо­дит в та­ин­ствен­ных глу­би­нах вре­ме­ни, в ти­шине жиз­ней». Прав­ду, ко­то­рую нель­зя вы­ска­зать в обыч­ной бе­се­де. «Цеху» ста­ло ин­те­рес­но, как на при­чи­ны пись­ма смот­ре­ли дру­гие ав­то­ры. Мы изу­чи­ли днев­ни­ки, ин­тер­вью и эссе 5 пи­са­те­лей про­шло­го сто­ле­тия, что­бы узнать, что они ду­ма­ли о при­ро­де пи­са­тель­ства.

Джордж Ору­элл

Ав­тор зна­ме­ни­то­го ро­ма­на-ан­ти­уто­пии «1984» вы­де­лял че­ты­ре ос­нов­ных мо­ти­ва, за­став­ля­ю­щих лю­дей пи­сать: чи­стый эго­изм, эс­те­ти­че­ский экс­таз, ис­то­ри­че­ский им­пульс и по­ли­ти­че­скую цель. «В раз­ной сте­пе­ни они при­сут­ству­ют в каж­дом пи­са­те­ле, хотя со­от­но­ше­ние их у лю­бо­го пи­шу­ще­го вре­мя от вре­ме­ни ме­ня­ет­ся в за­ви­си­мо­сти от ат­мо­сфе­ры, в ко­то­рой он жи­вет», — го­во­рит Ору­элл в эссе «По­че­му я пишу».

Эго­изм пи­са­те­ля про­яв­ля­ет­ся в жаж­де вы­гля­деть ум­нее, же­ла­нии, что­бы о нем го­во­ри­ли и пом­ни­ли по­сле смер­ти, стрем­ле­нии пре­взой­ти тех, кто в него не ве­рил, уни­жал. «Ли­це­ме­ри­ем было бы не счи­тать это мо­ти­вом, — объ­яс­ня­ет Ору­элл. — Это мо­тив, и очень силь­ный». Пи­са­те­ли, в от­ли­чие от боль­шин­ства лю­дей, утра­чи­ва­ю­щих по­сле трид­ца­ти лет вся­кие ам­би­ции, от­но­сят­ся к упря­мо­му мень­шин­ству, пол­но­му ре­ши­мо­сти «про­жить соб­ствен­ные жиз­ни до кон­ца».

Эс­те­ти­че­ское чув­ство пи­шу­щих лю­дей поз­во­ля­ет им вос­при­ни­мать кра­со­ту мира и слов. У мно­гих пи­са­те­лей этот мо­тив слаб, но Ору­элл от­но­сит­ся как раз к тем, кто пи­шет во мно­гом ради эс­те­ти­ки. Воз­дей­ствие зву­ков друг на дру­га, ритм му­зы­каль­но­го рас­ска­за, «кре­пость хо­ро­шей про­зы» при­но­си­ли ему удо­воль­ствие.

Ис­то­ри­че­ский им­пульс ис­хо­дит из же­ла­ния пи­са­те­ля «ви­деть со­бы­тия та­ки­ми, ка­ко­вы они есть, ис­кать прав­ди­вые фак­ты и со­хра­нять их для потом­ства».

На­ко­нец, по­ли­ти­че­ская цель — это стрем­ле­ние ав­то­ра под­толк­нуть мир в на­прав­ле­нии, ко­то­рое ка­жет­ся ему пра­виль­ным.

Для са­мо­го Ору­эл­ла наи­бо­лее важ­ны­ми мо­ти­ва­ми были по­ли­ти­че­ский и эс­те­ти­че­ский. «Ко­гда я са­жусь пи­сать кни­гу, я не го­во­рю себе: „Хочу соз­дать про­из­ве­де­ние ис­кус­ства“. Я пишу ее по­то­му, что есть ка­кая-то ложь, ко­то­рую я дол­жен раз­об­ла­чить, — при­зна­ет­ся ав­тор „1984“ и до­бав­ля­ет: — Но я не мог бы на­пи­сать кни­гу или даже боль­шую жур­наль­ную ста­тью, если они не бу­дут од­но­вре­мен­но и эс­те­ти­че­ским пе­ре­жи­ва­ни­ем». Пре­вра­тить по­ли­ти­че­скую ли­те­ра­ту­ру в ис­кус­ство — вот одна из глав­ных за­дач, ко­то­рые ре­шал Ору­элл в сво­ем твор­че­стве.

Пи­са­тель, впро­чем, по­яс­ня­ет: «…Вы­хо­дит так, буд­то бы в ли­те­ра­ту­ре меня вдох­нов­ля­ют толь­ко об­ще­ствен­ные за­да­чи». Но на са­мом деле са­мый глу­бин­ный мо­тив, ко­то­рый, по его мне­нию, по­буж­да­ет пи­са­те­лей ра­бо­тать, — тай­на. «Со­зда­ние кни­ги — это ужас­ная, душу из­ма­ты­ва­ю­щая борь­ба, по­хо­жая на дол­гий при­па­док бо­лез­нен­но­го неду­га, — го­во­рит Ору­элл. — Ни­кто не взял­ся бы за та­кое дело, если бы его не по­буж­дал ка­кой-то де­мон, де­мон, ко­то­ро­го нель­зя ни по­нять, ни ока­зать ему со­про­тив­ле­ние».

Хор­хе Луис Бор­хес

Бор­хес — один из са­мых зна­ме­ни­тых ис­па­но­языч­ных пи­са­те­лей. Боль­шой ли­те­ра­тур­ной фор­ме он пред­по­чи­тал ма­лую и за всю жизнь не на­пи­сал ни од­но­го ро­ма­на. Ко­рот­кие рас­ска­зы, эссе, за­ри­сов­ки, сти­хи — вот фор­ма­ты, близ­кие ар­ген­тин­ско­му ав­то­ру. При этом на про­тя­же­нии всей жиз­ни он не пе­ре­ста­вал пе­ре­пи­сы­вать ста­рые ра­бо­ты. Про­ис­хо­ди­ло это, по сло­вам пе­ре­вод­чи­ка и ис­сле­до­ва­те­ля бор­хе­сов­ско­го твор­че­ства Бо­ри­са Ду­би­на, по­то­му что его пись­мом дви­гал «по­иск него­то­во­го, неокон­ча­тель­но­го, про­ме­жу­точ­но­го». По­доб­но тому, как ар­ген­тин­ская пам­па влек­ла пи­са­те­ля тем, что она в «лю­бой сво­ей ча­сти рав­на себе как це­ло­му», в ли­те­ра­ту­ре Бор­хес вос­хи­щал­ся кра­со­той не це­ло­го про­из­ве­де­ния, но — од­ной фра­зы, от­дель­ной де­та­ли. «Пре­крас­ной мо­жет быть сти­хо­твор­ная стро­ка, но не кни­га сти­хов», — за­яв­лял он.

Сам текст, ис­кус­ство Бор­хес ста­вил выше ав­то­ра и уве­рял, что пи­шет не из тще­сла­вия, а по­то­му что не мо­жет без это­го жить. «Я дол­жен пи­сать. У меня нет вы­бо­ра. Я дол­жен это де­лать. Это та­ин­ствен­ная мис­сия, на­зна­чен­ная мне кем-то или чем-то. Это необ­хо­ди­мость», — уве­рял пи­са­тель. В дру­гой раз он объ­яс­нял: «Ко­гда я не пишу, я ис­пы­ты­ваю что-то вро­де угры­зе­ния со­ве­сти».

А еще Бор­хес при­зна­вал­ся, что ли­те­ра­ту­ра про­сто до­став­ля­ет ему на­сла­жде­ние. «Я ни­ко­гда не мыс­лил о ли­те­ра­ту­ре как о ка­рье­ре. Я ду­мал о ли­те­ра­ту­ре, несо­мнен­но, как об удо­воль­ствии… Ко­гда я пи­сал, я ни­ко­гда не ду­мал об уда­че или про­ва­ле; мне ка­жет­ся, два этих сло­ва со­вер­шен­но чуж­ды ис­кус­ству».

Кри­те­ри­ем хо­ро­шей пи­са­тель­ской ра­бо­ты Бор­хес счи­тал ра­дость чи­та­те­ля: «Пи­са­те­ля нуж­но су­дить по тому удо­воль­ствию, ко­то­рое он при­но­сит дру­гим, по тем эмо­ци­ям, ко­то­рые он про­буж­да­ет». Но это во­все не зна­чит, что ар­ген­тин­ский ав­тор ви­дел за­да­чу пи­са­те­ля в раз­вле­че­нии пуб­ли­ки. Во­все нет. Чи­та­тель, по Бор­хе­су, не про­сто «сло­во­гло­та­тель». Он и есть душа кни­ги, ведь чи­тая он «чи­та­ет о себе, боль­ше того, чи­та­ет себя».

Сью­зен Сон­таг

Сон­таг — ав­тор несколь­ких ро­ма­нов, сбор­ни­ков эссе, ли­те­ра­тур­ной и ки­но­кри­ти­ки. «Я пишу рыв­ка­ми. Я пишу, ко­гда вы­нуж­де­на, по­то­му что на­пря­же­ние на­рас­та­ет и я чув­ствую в себе до­ста­точ­но уве­рен­но­сти в том, что в моей го­ло­ве что-то со­зре­ло и я могу за­пи­сать это, — рас­ска­зы­ва­ет Сон­таг о при­чи­нах, по­буж­да­ю­щих ее ра­бо­тать, и про­дол­жа­ет: — Но как толь­ко я на­чи­наю, я не хочу за­ни­мать­ся ни­чем дру­гим. Я ни­ку­да не вы­хо­жу, ча­сто за­бы­ваю про еду, очень мало сплю».

Для Сон­таг пись­мо не было про­сто спо­со­бом са­мо­вы­ра­же­ния. «Пи­са­тель­ство — это за­га­доч­ная де­я­тель­ность, — го­во­ри­ла она. — Если бы я ду­ма­ла, буд­то то, что я де­лаю, ко­гда пишу, — са­мо­вы­ра­же­ние, я бы вы­бро­си­ла пе­чат­ную ма­шин­ку… Пись­мо — го­раз­до слож­нее это­го».

Сон­таг вос­хи­ща­ло, что пись­му уже боль­ше двух ты­сяч лет. «Что оста­лось нам от про­шло­го? Ис­кус­ство и мысль. Вот что со­хра­ня­ет­ся. Вот что про­дол­жа­ет пи­тать лю­дей и дает им на­деж­ду на луч­ший мир», — го­во­ри­ла она. По­это­му для аме­ри­кан­ской пи­са­тель­ни­цы ли­те­ра­ту­ра — даже не при­зва­ние, а спа­се­ние.

А еще пи­сать — это неиз­беж­ность. «Вы долж­ны быть одер­жи­мы. Мне по­сто­ян­но пи­шут раз­ные люди, свя­зы­ва­ют­ся со мной, что­бы узнать „Что де­лать, если хо­чет­ся стать пи­са­те­лем?“ Я от­ве­чаю: что ж, а вы прав­да хо­ти­те быть пи­са­те­лем? Это ведь не что-то, чего мож­но хо­теть, — это ско­рее что-то, чего вы не мо­же­те из­бе­жать».

Пи­са­тель­ство — это дар. 1 но­яб­ря 1964 года Сон­таг пи­са­ла в сво­ем днев­ни­ке: «Если бы я толь­ко мог­ла, за­ни­ма­ясь сек­сом, чув­ство­вать то же са­мое, что ощу­щаю, ко­гда пишу! Что я сред­ство, ме­ди­ум, ин­стру­мент ка­кой-то силы вне меня. Я вос­при­ни­маю пись­мо как что-то дан­ное мне — ино­гда как что-то, что мне по­чти дик­ту­ют. Я впус­каю это, ста­ра­юсь не вме­ши­вать­ся. Я ува­жаю это, по­то­му что это — я и в то же вре­мя что-то боль­шее, чем я. Это что-то лич­ное и над­лич­ност­ное од­но­вре­мен­но».

Вла­ди­мир На­бо­ков

На­бо­ков, сво­бод­но вла­дев­ший рус­ским, ан­глий­ским и фран­цуз­ским язы­ка­ми, про­сла­вил­ся на весь мир сво­и­ми ан­гло­языч­ны­ми ро­ма­на­ми. Са­мым успеш­ным ста­ла «Ло­ли­та». Ко­гда в 1962 году жур­на­лист Пи­тер Дю­валь-Смит спро­сил На­бо­ко­ва, по­че­му он на­пи­сал эту кни­гу, пи­са­тель от­ве­тил: «Это было ин­те­рес­но. В кон­це кон­цов, по­че­му во­об­ще я на­пи­сал свои кни­ги? Во имя удо­воль­ствия, во имя слож­но­сти. Я не пишу с со­ци­аль­ным умыс­лом и не пре­по­даю нрав­ствен­но­го уро­ка, не экс­плу­а­ти­рую об­щие идеи — про­сто я люб­лю со­чи­нять за­гад­ки с изящ­ны­ми ре­ше­ни­я­ми».

В дру­гой раз, от­ве­чая на по­доб­ный во­прос, На­бо­ков от­шу­тил­ся: «Я пишу ради удо­воль­ствия, а пуб­ли­ку­юсь ради де­нег». Чи­та­тель ни­ко­гда не ин­те­ре­со­вал На­бо­ко­ва слиш­ком силь­но. «Не ду­маю, что пи­са­тель дол­жен быть оза­бо­чен сво­ей ауди­то­ри­ей. Его луч­шая ауди­то­рия — это че­ло­век, ко­то­ро­го он ли­це­зре­ет еже­утренне в зер­каль­це для бри­тья, — по­яс­нял ав­тор „Ло­ли­ты“. — Ду­маю, ко­гда ху­дож­ник во­об­ра­жа­ет свою ауди­то­рию, если ему при­хо­дит та­кое на ум, он ви­дит ком­на­ту, за­пол­нен­ную людь­ми, но­ся­щи­ми его соб­ствен­ную мас­ку». Спу­стя несколь­ко лет от сво­ей мыс­ли он не от­ка­зал­ся: «Я пишу не для групп и не одоб­ряю груп­по­вую те­ра­пию… Как я ча­сто по­вто­рял, я пишу для са­мо­го себя — мно­жа­ще­го­ся».

Га­б­ри­эль Гар­сиа Мар­кес

Мар­кес — еще один важ­ней­ший ла­ти­но­аме­ри­кан­ский пи­са­тель, ав­тор, ве­ро­ят­но, глав­но­го ис­па­но­языч­но­го ро­ма­на XX века «Сто лет оди­но­че­ства». На во­прос о при­чи­нах, за­став­ля­ю­щих его пи­сать, Мар­кес по­лу­се­рьез­но от­ве­чал: «Я пишу, что­бы мои дру­зья еще боль­ше меня лю­би­ли».

По при­зна­нию ко­лум­бий­ско­го ав­то­ра, пи­сать он на­чал слу­чай­но, что­бы про­сто по­ка­зать од­но­му сво­е­му дру­гу, что его по­ко­ле­ние спо­соб­но по­да­рить миру хо­ро­ших пи­са­те­лей. «За­тем я по­пал в ло­вуш­ку — про­дол­жил пи­сать, по­то­му что мне по­нра­ви­лось, а по­том в еще одну — мне уже ни­что в мире не нра­ви­лось так же, как пи­са­тель­ство», — рас­ска­зы­ва­ет Мар­кес.

Пи­сать он не бро­сил до са­мой смер­ти. В по­след­нем ин­тер­вью Мар­ке­са спро­си­ли, за­чем ему, до­бив­ше­му­ся сла­вы и успе­ха, недо­сти­жи­мых для боль­шин­ства дру­гих пи­са­те­лей, про­дол­жать пи­сать. Мар­кес от­ве­тил: «Ка­жет­ся, Риль­ке ска­зал: „Если вы мо­же­те жить без пись­ма, не пи­ши­те“. В этом мире нет ни­че­го, что бы я лю­бил так же, как пи­сать. И нет ни­че­го, что удер­жи­ва­ло бы меня от пись­ма. Вот все, что я об этом ду­маю. Мне ка­жет­ся, я пишу, по­то­му что бо­юсь смер­ти. Если бы я не пи­сал, я бы умер».

Все са­мое важ­ное и ин­те­рес­ное со­би­ра­ем в на­шем Telegram