В новой книге «Как устроен город» искусствовед, архитектурный критик и журналист Григорий Ревзин рассуждает, как научиться понимать город и то, из чего он состоит — кварталы, улицы, бульвары, площади. В главе «Фабрика», предоставленной «Цеху» издетельством «Стрелка-пресс», Ревзин рассказывает, как заводы перестроили наши города.
В 1790 году предприниматель Ричард Аркрайт соединил паровую машину Джеймса Уатта (1769) и прядильную машину Джеймса Харгривса (1764) в одно целое и создал фабрику в Кромфорде. Это, конечно, условная дата рождения фабрики, можно назвать и другие. Но новация Аркрайта имеет некоторые преимущества для понимания феномена.
Прядильные машины и ткацкие станки стоят в мастерских ремесленников в городах Италии, Англии, Бельгии, да везде в Европе, как минимум, с XII века, когда возродились города. Они располагались во дворах, внутри кварталов — на улицу мастерская выходила лавкой, в глубине было производство. Фабрика вытащила производство из каждого двора, собрала вместе и поместила в отдельное здание. Примерно так же, как до того в XVII веке театр собрал со всего города происходившие на площадях и улицах мистериальные драмы и представления, и поместил их в отдельный ангар.
Но с той разницей, что здесь было собрано нечто непубличное, скрытое в глубине, то, что город не предъявлял себе самому, — зады. Город уже был, фабрика собирала производства из городских мастерских в новое здание на отшибе. Оно располагалось на границе города. Удивительным образом этот привкус окраины сохранился даже тогда, когда стали строить города, в которых завод был главным смыслом их существования. Тони Гарнье, автор книги-манифеста «Индустриальный город» (1917), разделил свое творение на две части вдоль дороги: с одной стороны завод, с другой — селитьба. Части равновесны, занимают примерно одинаковую территорию, и все равно жилые кварталы (или микрорайоны) воспринимаются как город, а промзона — как фабричная периферия при нем. По модели Гарнье выстроены сотни советских городов. Фабрика — это всегда сбоку.
1
Фабрика — приспособление для производства, инструмент, орудие труда, и в качестве такового оно имеет свою историю и смысл, технологический и экономический. Но с городом она взаимодействует не только через товары и деньги. Она создает смыслы, хотя в силу того, что это побочный продукт производства, смыслы не вполне высказаны и остаются на уровне неартикулированной мифологии.
После окончания индустриальной цивилизации в зданиях цехов стали делать музеи современного искусства. Это проявило сходство цеха и храма. Протяженные пространства с уходящей вдаль перспективой, ритм промежуточных столбов, несущих ажурные фермы перекрытий, свет сверху, из шедовых окон, отдаленно напоминающих окна клеристория, — все это кажется модернизированной базиликой. И как в базилике каждое место устремлено к алтарю, так и в цеху каждая площадка встроена в движение, только двигались не люди, но изделия. Вещь — она не сама по себе, она предмет, за который каждый подержался. Она — метонимия социального взаимодействия, фетиш коллективности. В этой оптике производство выглядит как ритуал индустриального.
Культ потерян, и потерян куда основательнее, чем традиционные религии, — людей заменили роботы. Но его можно реконструировать. Мы знаем схожие с базиликами производственные пространства и до революции Аркрайта — скажем, венецианский Арсенал, законченный в XVI веке, который историки производства любят называть «первым конвейером». Что заменяло в нем паровую машину и станки? Секрет строительства кораблей. Не так важно, какой он был, важно, что он был тайной. Попытка выяснить или выдать технологии Арсенала каралась смертью.
Средневековые ремесленники берегли тайны производства, которые представляли собой нечто среднее между технологическими рецептами и магическими формулами. Российский медиевист Дмитрий Харитонович в числе ингредиентов средневековой рецептуры упоминает пепел василиска, кровь дракона, желчь ястреба, мочу рыжего мальчика — в его формулировке «производственный акт ремесленника мог рассматриваться как осколок некоего магического ритуала». Технология производства кораблей — из того же ряда. Посредством неких тайных и непостижимых операций рождается то, чего раньше не было. В этом есть привкус священнодействия.
2
Блаженный Августин оставил несколько неожиданный упрек ремесленному труду:
«Мы смеемся, пожалуй, когда видим, что человеческие вымыслы, разделив между ними (языческими богами. — Г. Р.) дела, приставили их к ним, будто мелочных сборщиков пошлин или ремесленников в мастерских серебряных изделий, где каждый сосуд, чтобы выйти хорошо отделанным, проходит через руки многих мастеров, хотя хорошо отделать его мог бы и один. Но при множестве рабочих иного и не могли придумать, как только чтобы каждый отдельно изучал по возможности быстро и легко отдельную часть мастерства и чтобы все вместе, занимаясь одним и тем же, не вынуждены были преуспевать в нем медленно и с трудом».
Смысл рассуждения Августина в том, что Бог единый выше, чем многие частичные боги или богини, где одна отвечает за целомудрие, а другая за любовь. Он не говорит, что серебряный сосуд, который изготавливают множество ремесленников, хуже того, который изготовил бы один мастер. Его интересует не качество изделия, а качество изготовителя. Если человек делает сосуд целиком, он выше, чем если он выполняет отдельную операцию. Это понятный взгляд для философа (где самые ничтожные фрагменты мысли имеют авторство, подпись, вроде: «все из воды — Фалес») и диковатый для ремесленника. И это самое интересное. Принцип рабочих иной, чем философов. Это безымянный коллективный труд, изделие, не являющееся произведением одного, но соединяющее многих.
Есть ценности равенства и первенства. Блаженный Августин трактует производство с позиций первенства — лучший мастер тот, кто создал шедевр целиком, лично. Но ценность рабочих иная — тут важнее равенство, и это не гражданское равенство перед законом, но нечто более архаическое. Это равенство единства, равенство людей, вливающихся в таинство коллективного труда.
Льюис Мамфорд посвятил философский трактат тому, что он называл «мифом машины». Он исследовал государство и общество как машины принуждения личности и порождения «частичного человека». Это в большей степени сюжет власти, но для меня здесь принципиален тезис Мамфорда о том, что «социальная машина» предшествует механической. Коллективный труд — это отчасти коллективная магия, нечто ритуальное, объединяющее людей в одно целое путем рождения коллективного изделия.
3
Венецианский Арсенал стал для Данте прообразом для описания одной из частей Ада (пятый ров Восьмого круга).
Мы перешли, чтоб с кручи перевала
Увидеть новый росщеп Злых Щелей
И новые напрасные печали;
Он вскрылся, чуден чернотой своей.
И как в венецианском арсенале
Кипит зимой тягучая смола,
Чтоб мазать струги, те, что обветшали,
И все справляют зимние дела:
Тот ладит весла, этот забивает
Щель в кузове, которая текла;
Кто чинит нос, а кто корму клепает;
Кто трудится, чтоб сделать новый струг;
Кто снасти вьет, кто паруса платает, —
Так, силой не огня, но божьих рук,
Кипела подо мной смола густая,
На скосы налипавшая вокруг.
«Сила божьих рук» запускает весь «производственный» процесс. У Данте — в аду — нет двигателя, паровой машины первых фабрик. Машина и заменяет собой эту силу. Это сложное, непостижимое, живущее своей жизнью нечто, которое подчиняет себе физический мир. Овеществленная магия, адская машинка.
«Покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из-под земли массы населения — какое из прежних столетий могло подозревать, что такие производительные силы дремлют в недрах общественного труда!» — говорят Маркс и Энгельс в «Манифесте Коммунистической партии». Здесь важно не только восхищение прогрессом, но и ощущение, что дух его дремлет в недрах, сокрытый и неразбуженный. Фабрика — это способ его пробуждения.
4
Итак, на окраине города располагается здание, внутри которого происходит некий процесс рождения вещей, управляемый машиной. Здесь есть нечто от фантастических антиутопий, но я хотел бы подчеркнуть, что на самом деле это простая реальность, явленная нам во множестве городов.
Это как раз и создает эффект невысказанной мифологии: миф вот он, стоит просто обратить внимание на структуру пространства. Фабрика — не город, она альтернатива городу.
Это особая окраина и особая магия — она рациональна. В традиционном городе свет Разума обычно сияет над главной дворцовой или соборной площадью и постепенно теряется в интригах улиц на периферии. В индустриальном городе, наоборот, старый центр романтичен своей иррациональностью, зато периферия — это сон учителя геометрии. Здания — одинаковые прямоугольники, между ними — одинаковые отрезки, все под прямым углом. Каждый объем не имеет смысла сам по себе: он элемент технологической цепочки. Фабрика — территория, где цех холодной ковки стоит рядом с цехом отливки, потому что с ним железно связан, — одно не имеет смысла без другого. Мир приобретает вещественную сопряженность, и его смысл — бесконечное увеличение блага в форме «больше чугуна и стали на душу населения в стране».
Не совсем понятно, нужна ли фабричная окраина городу — своей структурой и архитектурой он, как правило, ее не замечает или боится. Но окраине нужен город — для того чтобы зримо перерабатывать глупость и хаос настоящего в прекрасную рациональность будущего. Настоящее может быть разным — старым городом, избами и бараками, землянками и палатками, как на первых стройках первых пя- тилеток. Различия не важны, важно, что это материал для производства светлого будущего. Будущее можно просто производить на фабрике. Все цеха связаны между собой, все фабрики связаны другом с другом, каждая постепенно расширяет вокруг себя поле рациональности. Вся страна превращается в единую гиперфабрику — это, собственно, и был идеал Госплана СССР. Вся страна превращается в рациональную окраину, альтернативу всему остальному миру.
И ведь этот поразительный замысел производства будущего на фабрике — он удался. Фабрика перестроила наши города. По образцу фабрики мы построили типовую школу, типовую больницу, детсад — заводы по переработке детей в граждан и ремонту больных в здоровых. Ле Корбюзье называл дом «машиной для жилья», но типовые индустриальные дома правильнее называть «цехами для жилья» — они про- должают геометрическую логику фабрики.
Все это пространство имеет смысл, пока фабрика, которая все это создала, продолжает работать и производить будущее. Но если она встала, то смысл теряется. Это пространство рациональной окраины, магия рациональности которой потеряна. Все равно как если в списке ингредиентов, которые необходимы по рецепту, отсутствует что-нибудь главное — пепел василиска, скажем. И вроде бы все работает, крутится, но без толку — изделие не получается, заклинание не работает. Этот диагноз более или менее очевиден всем. Стоит, однако, задуматься над тем, как будет реагировать фабрика и весь произведенный ею мир на эту утрату.
Каждым станком, каждым цехом, каждым домом, каждым элементом пространства она будет требовать: запусти машину! Восстанови заклинание!
Достань мочи рыжего мальчика! Что мы и делаем.
